Джеймс Джойс, изможденный и бледный, поднял голову и мутными голубыми глазами осмотрел темный зал и приближающегося коротышку Эйнштейна.
— Ха, — произнес он задумчиво, слишком пьяный для того, чтобы продолжать свою мысль.
Эйнштейн осторожно поставил янтарный поднос на грубый деревянный стол, за которым сидел Джойс. Прежде чем сесть, он сделал три веселых па под музыку, доносившуюся из угла пивной, где одноглазый рабочий играл на аккордеоне. Что-то неуловимо девическое в этих движениях поразило Джойса, и он снова произнес:
— Ха.
— Джим, отчего это вы вдруг затихли? — спросил Эйнштейн.
Он осторожно уселся, нащупав свой стул в почти полной темноте. Устроившись на стуле поудобнее, он с удовольствием отхлебнул красновато-коричневого пива. Джойс продолжал изучать его с приятной невозмутимостью амебы: поверженный Телемак.
— Вы пьяны? — продолжал допытываться Эйнштейн.
— Ирландец не пьян, — наставительным тоном объявил Джойс, — пока он способен скатиться по лестнице с четвертого этажа в угольный погреб и ничего себе при этом не сломать. Вообще-то я думал о лох-несском водяном змее. В сегодняшних газетах пишут о каком-то шотландце, лэрде[1] Боулскинском, который приехал сюда, чтобы лазать по горам. Когда репортеры спросили его об этом чудовище, он ответил: «Несси существует, и в этом нет никакого сомнения. Я сам видел ее несколько раз. Она почти ручная».
— Что такое выбор? — спросил Джойс. — Он неизбежен, но именно поэтому вдвойне подозрителен.
Эйнштейн улыбнулся.
— Думая о том, что мы думаем о том, что мы думаем, мы сами загоняем себя в ловушку, — сказал он. — Сейчас объясню.
Он проворно и аккуратно нарисовал на салфетке прямоугольник и что-то быстро написал внутри него.
— Вот, — сказал он, протягивая Джойсу салфетку.
Мы должны верить в свободу воли:
У нас нет иного выбора.
Джойс рассмеялся.
— Вы совершенно правы, — сказал он, — А теперь я покажу вам, как из этой ловушки выбраться.
Он перевернул салфетку, начертил похожий прямоугольник и написал внутри него:
То, что находится внутри этой рамки, известно.
То, что находится вне этой рамки, неизвестно.
Кто создал эту рамку?
— Сначала мы говорили о социализме, — заметил Эйнштейн, — а теперь рискуем увязнуть в трясине солипсизма. Джим, скажите наконец без обиняков, что же, по-вашему, реально?
— Собачье дерьмо на улице, — быстро ответил Джойс. — Оно желто-коричневое и липнет к ботинкам, как домовладелец, которому ты должен за полгода. Солипсизм и прочая чепуха вылетает из головы, когда стоишь на обочине и пытаешься отчистить эту гадость со своей обуви. Le bon mot[2] Канбронна.
— О, еще один квантовый скачок, — произнес Эйнштейн и рассмеялся, — Кстати, известно ли вам, что Фрейд и Юнг создали целую научную теорию, пытаясь объяснить эти разрывы в потоке сознания?
Нора, Станислаус: неужели они это делали? Лучше не думать об этом. Святой Иуда, покровитель братьев и влюбленных. Они это делали. Я знаю, что они это делали.
Подземелье в Сен-Жиле. Как там дальше?
Аккордеонист заиграл новую мелодию: Die Lorelei. Джойс наблюдал за неясными тенями, которые плясали на стенах пивной. За соседним столом раздался взрыв глуповатого хохота.
— Вероятно, это единственное место, где мы могли встретиться, — задумчиво произнес Джойс. — Жизнь выдающегося профессора Цюрихского университета нигде не пересекается с жизнью полунищего преподавателя иностранного языка из школы Берлина в Триесте, если только они оба не испытывают отвращения к буржуазному обществу и слабости к дешевым пивным. Кстати, большую часть своего образования я, как и Вийон, получил в дешевых барах и домах терпимости.
Приятели аккордеониста пьяными голосами затянули:
Ich weiss nicht was soll es bedeuten…[3]
— Эту песню любила моя мать, — печально заметил Эйнштейн. Мелодия воскресила в его душе яркие образы детства: поющая мать, Лорелея, красота и смерть в ее холодных и влажных объятиях.
В одночасье, в одночасье, в одночасье…
— Последний раз я был в Цюрихе, — сказал Джойс, мысли которого текли в другом направлении, — восемь или девять лет назад. Мы с Норой остановились в гостинице «Надежда», и это название меня немного приободрило. В тот год надежда была нужна мне как никогда. Сейчас мы остановились в той же гостинице, но ее по каким-то необъяснимым причинам переименовали в «Дублин» — а ведь так называется мой родной город… Может быть, это какой-то знак?
Из глубин подземелья в Сен-Жиле. Трам-тарарам на мили. Они это сделали. Разве я сторож брату моему?
— Нора ваша жена? — спросил Эйнштейн.
— Во всех смыслах, — с неожиданным пылом ответил Джойс, — исключая узкий юридический и устаревший церковный.
Они это сделали, я точно знаю. Совокуплялись, как кролики. Я знаю. Думаю, что знаю.
В споре, который разгорелся между Альбертом Эйнштейном и Джеймсом Джойсом в уютной старой пивной «Лорелея» в тот вечер, когда ветер фён достиг Цюриха, были затронуты самые разные и занимательные проблемы эпистемологии, онтологии, эсхатологии, семиотики, нейрологии, психологии, физиологии, теории относительности, квантовой физики, политологии, социологии, антропологии, эпидемиологии и (исключительно в силу нездорового интереса Джойса ко всякого рода извращениям) копрологии. В эпистемологии Джойс решительно защищал идеи Аристотеля, кумира Знающих, тогда как Эйнштейн выказал большую приверженность идеям Юма, кумира Незнающих. В онтологии Эйнштейн опасно приблизился к ультра-скептицизму, тогда как Джойс, бесцеремонно пренебрегая логикой и здравым смыслом, зашел еще дальше и начал отстаивать крайний агностицизм, пытаясь совместить аристотелевское утверждение «А есть А» с неаристотелевским утверждением «А есть А до тех пор, пока вы не начинаете присматриваться к нему достаточно пристально для того, чтобы заметить, как оно превращается в Б». В эсхатологии Эйнштейн упрямо придерживался гуманистической позиции, утверждая, что наука и разум значительно улучшили этот мир для большей части представителей вида Homo Sapiens; Джойс же саркастически заявил, что любой прогресс всегда сопровождается регрессом. Великие идеи Бруно и Хаксли, Зенона и Бэкона, Платона и Спинозы, Макиавелли и Маха летали над столом взад-вперед, словно шарики для пинг-понга. Собеседники по достоинству оценили словесный арсенал друг друга. Каждый увидел в другом отточенный и быстрый ум и понял, что вероятность полного согласия между столь разными натурами не выше, чем вероятность того, что в следующий вторник после обеда состоится конец света. Рабочие за соседним столом, до которых доносились обрывки этого спора, сочли спорящих чрезвычайно умными людьми, но если бы там был тот неприветливый русский с поезда, он назвал бы их обоих презренными представителями мелкобуржуазного субъективизма, декадентского империалистического идеализма и додиалектического эмпириокритицизма.
Голоса рабочих воскресили в душе Джойса его собственный образ Лорелеи: бездонные черные глаза, рыбий хвост, чешуя. Как сирены у старины Гомера. Она причесывает свои блекло-желтые полосы, выше талии — стыдливость и целомудрие, ниже талии — сущий ад. Плывут к скалам, соблазненные песнями, зачарованные музыкой. Удар, корабль резко накреняется и уходит под воду. Сначала слышны крики, потом наступает абсолютная тишина. Водоворот, пустота. В безжалостном небе носится чайка.
Змеиная голова, поднимающаяся из озера: вкусите, и будете, как боги.
Подслеповато вглядываясь в темноту и помогая себе тростью, Джойс очень осторожно, но с достоинством приблизился к стойке и жестом попросил еще пива. Он мрачно посмотрел на свое отражение в зеркале; прямо над ним раскинул крылья огромный бронзовый орел.
Вот, почти вспомнил. Из глубин подземелья в Сен-Жиле — страшный крик разнесся на мили. Трам-трам-трам-тарарам. Черт, никак не могу вспомнить.
Задребезжали оконные стекла: фён гуляет по улицам Цюриха.
Когда Эйнштейн наконец вернется из туалета? Мочевой пузырь: сложная воронка. Если во мне продолжает жить студент-медик, то живут и священник, и музыкант. Святой Джеймс из Дублина, покровитель кадил, катетеров и кантат. Почему бы и нет, ведь моя проза всегда получается одновременно музыкальной, литургической и клинической.
Ага, вот и зеленый свитер Эйнштейна.
— Ну что ж, Джим, — сказал Эйнштейн, не садясь на свое место, — мне кажется, на сегодня хватит.
— А может, еще по кружке? — с надеждой предложил Джойс.
— Ein stein[4], Эйнштейн?
Эйнштейн грустно покачал головой.
— Мне завтра утром на занятия.
— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал Джойс, сделав попытку учтиво приподняться со своего стула. — Я бесконечно благодарен вам за идею квантового языка. Возможно, она станет ключевой в том огромном романе, который я все пытаюсь начать…
