— Не знаю, можно ли применить квантовую физику к языку, — сказал Эйнштейн, — но рад, если хоть чем-то вам помог. Для меня этот разговор был не менее интересным и полезным.
Внезапно косо висящая входная дверь распахнулась под чьим-то мощным толчком, и Джойсу пришлось быстро отступить, чтобы избежать столкновения.
Неуклюже пошатываясь, в пивную ввалился привлекательный, но чем-то ужасно расстроенный молодой человек. Мертвенно-бледное лицо и сумасшедший взгляд говорили о том, что на его долю выпало какое-то ужасное испытание, какой-то чудовищный страх, с которым не в силах совладать слабый человеческий ум. Все в зале замерли. Хотя незнакомец был одет как настоящий английский джентльмен, не стесненный в средствах, в руках у него был дешевый желтый чемодан. Судя по жутковатому смешку, который вырвался у него, когда он отчаянно пытался справиться с истерикой, в этом чемодане мог быть яд, клубок кобр или человеческие головы. В пивную вполз почти осязаемый страх, который заставил утихнуть веселую полупьяную компанию. Аккордеонист перестал играть и опустил аккордеон. «Что предсказывает это вторжение?» — одновременно подумали все, и каждый получил неожиданный и ужасный ответ: «Только сумасшедший может быть абсолютно уверен в чем-либо». В каждой тени на степах этого сырого и древнего погребка раскрылись грешные и вечные секреты забытых эпох и мрачные пропасти богохульной некромантии. Дверь металась на ветру, словно потревоженный дух, зловеще поскрипывая. В зале послышался какой-то странный, почти неразличимый шелест.
Дорогая одежда с Бонд-стрит: явно англичанин и при деньгах.
Широко раскрытые голубые глаза Джойса внимательно следили за тем, как незнакомец с изможденным лицом, больше похожим на девичье, неуверенно шел к стойке бара. Дориан Грей, дошедший до предела. Настоящий страх.
— Виски, — потребовал молодой англичанин на своем родном языке и неуверенно добавил — bitte…
Внезапно его взгляд затуманился, глаза закатились, и он грузно рухнул на пол. Все в зале вздрогнули.
Та ночь, когда я напился до беспамятства и упал на Тайрон-стрит, а Хантер помог: все повторяется.
Джойс прислонил свою трость к стойке бара и, опустившись на колени, приложил ухо к груди англичанина. Не зря просиживал штаны в медицинской школе. Послушал, посчитал: сердце бьется ровно и не слишком быстро. Пульс частый, но в пределах нормы. Сильный испуг.
Вот, сейчас он придет в себя.
Англичанин открыл глаза и испуганно уставился на Джойса.
— Mein herr, — прошептал он, хватая ртом воздух. — Ich, э-э-э…
— Не утруждайте себя, — быстро сказал Джойс, — я говорю по-английски.
В наступившей тишине ботинки Эйнштейна простучали по деревянному полу неожиданно гулко, словно копыта быка. Джойс обернулся.
— Что с ним стряслось? — спросил Эйнштейн. — Это серьезно?
— Нет, он просто очень сильно напуган, — ответил Джойс.
Англичанина била дрожь.
— От самого Лох-Несса, — хрипло вымолвил он, — Через всю Европу до этой самой двери.
— Вам не следует напрягаться, — повторил Джойс. Лох-Несс. Совпадение?
Оно преследовало меня до этой двери, — снова пробормотал англичанин. — Оно на улице… ждет…
Вы чем-то напуганы, — рассудительно произнес Джойс. — поэтому ваши мысли пришли в беспорядок. Отдохните еще минутку, сэр.
— Вы не понимаете, — с жаром воскликнул англичанин, — прямо за углом… возле железнодорожной колеи.
— И что же вы там увидели? — спросил Джойс, вспоминая методы Гогарти[5]: мягкость, рассудительность, спокойствие. Англичанина по-прежнему трясло, как в лихорадке.
— Если бы вы были англичанином, вы, скорее всего, сочли бы меня сумасшедшим. — сказал он. — Но вы ирландец, значит у вас есть воображение, не так ли? Сумерки кельтов. Merde.[6]
— Да, — терпеливо согласился Джойс. — Расскажите мне, что вы видели.
— Прямо за этой дверью, на Банхофштрассе, меня поджидает один из демонов ада.
Одноглазый аккордеонист опустился на колени рядом с ними.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил он по-немецки.
— Да, — ответил Джойс. — Помогите ему подняться и добраться до стула. Он уже может сидеть. Я выйду на улицу.
— На него напали бандиты? — спросил аккордеонист. — Мы с друзьями можем пойти с вами…
— Нет, — сказал Джойс, — Мне кажется, на него напало его воображение. Но мы с другом все-таки выйдем и проверим.
В этот поздний час Банхофштрассе, освещенная слабым желтоватым светом газовых фонарей, была почти безлюдной. В полуквартале от пивной стоял безлошадный экипаж, или автомобиль, как его называют итальянцы. Он и в самом деле оказался итальянским: FIAT — Fabbrica Italiana di Automobili di Torino. Пресловутая романская любовь к кодам и акронимам. MAFIA — Morte Alla Francia Italia Anelia[7]. INRI — величайшая из загадок.
Фён усиливался — горячий, отвратительный и липкий, как поцелуй вурдалака. Джойс подслеповато огляделся. На одной стороне Банхофштрассе — готические фасады крупных банков: управляющие бумажками, которые управляют континентами. Всемирная система ростовщичества, как сказал бы Такер. На другой стороне — железная дорога, давшая улице ее название[8]: параллельные линии, которые перспектива сводит в теоретической бесконечности. Джойс прищурился и внимательно посмотрел сначала направо, потом налево. Небо разорвал удар грома, и он невольно вздрогнул.
Улица была совершенно пуста. Чистая, как швейцарский темперамент, и никаких ответов. Демон, которого увидел англичанин, существовал только в его голове.
Стоп, а что это там лежит — в арке, под фонарем? Джойс шагнул вперед, нагнулся и поднял с тротуара какой-то предмет, слабо светившийся в темноте. Это была театральная или маскарадная маска Сатаны, с красными рогами и козлиной бородой.
— Наверное, чья-то злая шутка, — предположил Эйнштейн.
В двери пивной появился англичанин, все еще бледный, но уже не такой растерянный.
— Итак, джентльмены, — сказал он, — вы, конечно же, ничего не нашли и считаете меня сумасшедшим.
Джойс улыбнулся.
— Напротив, — сказал он. — Мы тут кое-что нашли и далеки от того, чтобы считать вас сумасшедшим.
Он протянул англичанину маску.
— Боюсь, вы стали жертвой какого-то жестокого шутника.
Англичанин подошел и взглянул на ухмыляющуюся маску. На его лице не выразилось ни малейшего облегчения.
— О, это гораздо более жестокая шутка, чем вы можете предположить, — сказал он наигранно беспечным тоном, — Три человека уже умерли ужасной смертью. По-вашему, это смешно, сэр?
Вечный искуситель: змей выбрался из озера Лох-Несс, пересек Европу и достал меня здесь.
Злобных теней миллионы
Строятся, как на парад.
Как тростинка, разум сломан:
Сатанинский Маскарад.
Откуда эти строки? Не из Блейка, это точно. Может, из какой-то древней баллады? Но послушаем: он, кажется, что-то говорит.
— Три человека уже умерли, — повторил англичанин. — И теперь я уверен в том, что стану четвертым.
В январе палата общин приняла гомруль[9] для Ирландии, в марте палата лордов его отменила. Теперь остался только один выход — революция. Стрельба на улицах, женские крики, мертвые дети, Кровавая Война. Кошмар, от которого я стараюсь пробудиться. Да, и еще слова отца: «Джимми, сынок, никогда не доверяй трем вещам: копыту лошади, рогу быка и улыбке англосакса». Еще одна сеть, в которую я не должен угодить. Этому парню нужна помощь. Лучшее лекарство от угрызений совести — сострадание.
Фён, ведьмин ветер, швырял нездоровый, застоявшийся воздух прямо в лицо.
— Позвольте мне помочь вам, — предложил Джойс.
Шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам… Привез его в гостиницу. Может быть, у меня даже найдутся два динария.[10]
— Да, — поддержал его Эйнштейн, — позвольте нам помочь вам.
Сэр Джон Бэбкок родился 23 ноября 1886 года — единственный ребенок сэра Джеймса Фенвика Бэбкока, некогда уважаемого биолога, который к тому времени оказался на задворках науки вследствие того, что осмелился открыто предпочесть учению Дарвина еретическую теорию эволюции Ламарка. Матерью сэра Джона была леди Кэтрин Грейсток-Бэбкок. Судя по сохранившимся дневникам и письмам, эта женщина славилась своей живостью и остроумием, была отличной хозяйкой и последовательно отстаивала научную ересь своего мужа.
В 1897 году сэр Джеймс и леди Кэтрин были убиты в Африке, куда отправились путешествовать вместе с лордом Грейстоком, сумасбродным кузеном леди Кэтрин. Так в возрасте одиннадцати лет сэр Джон осиротел. Забота о мальчике легла на его дядю, врача Бостика Бентли Бэбкока, который был широко известен в медицинских кругах тем, что первым применил эфир для наркоза. Доктор Б. Б. Бэбкок, в отличие от своего брата, был убежденным дарвинистом и атеистом, а также неутомимым защитником философии Герберта Спенсера. Некоторые считали, что такому рационалисту и вечному холостяку, как доктор Бэбкок, ни за что на свете не удастся вырастить и воспитать чужого ребенка. Очевидно, добрый доктор в глубине души разделял это мнение, так как нанял целую армию нянек, гувернанток, слуг и прочих доверенных лиц, каковой армией и отгородился от всех проблем, связанных с воспитанием племянника, вступающего в период полового созревания.
