— Даниэль! — воскликнула она.
— Милая! — Он обнял ее. — Больше не пугай меня так.
После того как пациент пробудет у нас несколько дней, мы позволяем ему оставаться наедине с посетителями, но сейчас мне необходимо было увидеть, как общаются Даниэль и Хизер — на тот случай, если проблема была в самом Даниэле. Я опустилась на стул в стороне.
Даниэль нежно помог Хизер присесть. Она положила голову ему на плечо, и он обнял ее.
— Прости меня, — хрипло сказала Хизер. — Ужасно, что я так тебя мучаю, и тебе приходится со мной возиться.
Плохой сигнал. Суицидальные пациенты часто пытаются убедить себя в том, что окружающим будет лучше без них.
— Не говори так, — запротестовал Даниэль. — Я люблю тебя. Я тебя не оставлю. Я всегда буду заботиться о тебе.
Словно в подтверждение своих слов, он плотнее закутал ее в одеяло — больничная пижама сползла, обнажив нежную подключичную ямку.
Хизер явно не пугало общество Даниэля, поэтому я решила оставить их вдвоем и закончить обход. Но в этот момент она заговорила вполголоса, и я передумала.
— Я рассказала врачу, что они все время звонят.
— Что ты ей рассказала?
Голос Даниэля не казался мне расстроенным, просто слегка встревоженным.
— Кажется, ничего… Я плохо соображаю, у меня кружится голова. Ты сердишься?
— Я не сержусь, милая. Просто не надо сейчас об этом думать. Поправляйся. Мы потом обо всем поговорим.
Он серьезно смотрел на нее.
— Как ты думаешь, Эмили знает… насчет меня?
— Нет, я думаю, что ей ничего не сказали.
Хизер кивнула и взглянула на камеру наблюдения в углу комнаты. Она уже смотрела на нее, когда села, и я подумала, не приходилось ли ей раньше лечиться в местах, где пациентов держат под наблюдением.
— Может быть, вы хотели бы что-нибудь кому-нибудь передать? — спросила я.
Хизер взглянула на Даниэля. Он чуть заметно качнул головой, и она кивнула, соглашаясь.
— Если вы расскажете, какую программу посещали, это очень поможет лечению, — сказала я.
Хизер, умоляюще глядя на Даниэля, коснулась его колена. Даниэль взглянул на ее бинты и повернулся ко мне.
— Мы жили в духовном центре на реке Джордан. Когда Хизер забеременела, мы уехали, потому что она не хотела там рожать. Нам звонили оттуда, спрашивали, как дела. Там живут хорошие люди.
Я уже слышала об этом духовном центре на реке Джордан, но знала только, что он пользуется хорошей репутацией.
Хизер снова расплакалась. Плечи ее вздрагивали.
— Они говорили, что я сама виновата, что потеряла ребенка.
— Они так не думают, милая, никто так не думает. Они просто хотели помочь. Ты очень хорошо держалась.
Хизер уже рыдала. Лицо ее исказилось.
— Они нам вечно указывали. Они…
— Хизер, перестань, ты сама не знаешь, что говоришь.
Даниэль беспомощно взглянул на меня.
— У них там свои правила, доктор Лавуа, но это только для того, чтобы помочь людям сосредоточиться.
Хизер и Даниэль, похоже, были разного мнения по поводу этого центра, но ей не хотелось спорить с ним при мне. Она все время поглядывала на него. Я все правильно говорю? Ты меня еще любишь?
Теперь она смотрела на него, судорожно сжимая одеяло.
— Мне даже не позволили попрощаться с Эмили.
Хизер уже второй раз упомянула некую Эмили.
— Эмили не хотела уезжать с нами, помнишь? Ей там нравится. Я знаю, ты по ней скучаешь, но сейчас тебе надо заботиться о себе и малыше…
Хизер съежилась, словно он ее ударил.
— Боже, милая, прости! Это машинально вырвалось.
Ее взгляд снова стал темным и пустым, руки бессильно упали на колени ладонями вверх.
— Я сама виновата, что потеряла ребенка. Ты на меня злишься.
— Ты ни в чем не виновата, Хизер, и я не сержусь на тебя, — сказал он так нежно и печально, что мое сердце дрогнуло. — Ты для меня важнее всего на свете.
— Нам же говорили не уезжать. Они говорили, что так будет лучше для ребенка. Наверное, они были правы. Я заставила тебя уехать, и малыш умер.
— Перестань, Хизер, — сказал Даниэль, поглаживая ее по спине. — Не говори так. Ну-ка, посмотри на меня.
Но Хизер уставилась на стену. Лицо ее ничего не выражало.
Мне не хотелось давить на нее, особенно теперь, когда она стала выпадать из разговора, но меня беспокоило, что она так упорно винит себя в потере ребенка.
— Почему вы захотели уехать, Хизер?
Она, обхватив себя руками за плечи, принялась раскачиваться.
— Они говорили, что все мы должны быть родителями нашим детям, растить их все вместе. Дети не должны жить только со своими родителями.
На ее лице был написан ужас — ей такая перспектива явно не нравилась.
— Там считают, что для духовного роста ребенку важно ощущать всеобщую любовь, — пояснил Даниэль. — Там живут квалифицированные воспитатели.
Судя по всему, в этом центре стремились контролировать своих клиентов. Я повернулась к Хизер.
— А вам не хотелось делить с кем-то ребенка, так?
Она кивнула и посмотрела на Даниэля, который снова уставился на ее бинты. Казалось, она хотела сказать еще что-то, но вместо этого подалась вперед и взяла Даниэля за руку. Он сжал ее ладонь.
— Наверное, я была неправа, — сказала она. — Надо было остаться. Тогда у меня не было бы выкидыша.
— Почему вы решили, что в центре у вас не было бы выкидыша? — спросила я. — Вам сказали, что вы сами виноваты в происшедшем?
— Они не говорили, что Хизер виновата, — сказал Даниэль. — Они волновались, что Хизер подвергла себя стрессу из-за переезда.
То есть они подразумевали, что она сама во всем виновата.
— Как называется этот центр? — спросила я.
Даниэль выпрямился.
— Духовный центр «Река жизни», — гордо ответил он.
У меня в голове что-то щелкнуло. Желудок неприятно сжался.
— А кто его возглавляет?
— Аарон Куинн. Он ведет все программы в центре.
Аарон Куинн. Аарон Куинн.
Не может быть!
— Мы называем это место коммуной, — почти шепотом сказала Хизер.
Коммуна. Я много лет не слышала этого слова. Мне не хотелось его снова слышать. Я смотрела на Хизер, пытаясь собраться с мыслями. Кровь тяжело стучала в ушах.
— Доктор Лавуа, — позвала Хизер. В ее голубых глазах плескалась боль. — Вы тоже думаете, что я сама во всем виновата?
Мне потребовалось мгновение, чтобы взять себя в руки. У меня пациентка, и ей нужна моя помощь.
— Нет, я так не считаю. Вы приняли решение, которое считали лучшим для своего ребенка. Вы заботились о нем.
Я поговорила с ними еще пару минут, слушая себя словно со стороны. В голове у меня как будто что-то громыхало — так сталкиваются жизни и судьбы. Я не могла сказать им, что знаю Аарона Куинна.
Прекрасно знаю.
В двадцать пять лет я решила вернуться к учебе и пошла в магистратуру в университете Виктории. Мне кое-как удавалось справляться с узкими коридорами и лестничными пролетами — в основном, правда, я их просто избегала. Однако как-то раз во время выпускных экзаменов уличная парковка оказалась переполнена, и мне пришлось заехать в подземный гараж. В полумраке парковки меня охватила паника, и я не смогла заставить себя зайти в лифт. Пришлось подниматься пешком — я задыхалась, волосы мои промокли от пота, и все встречные опасливо на меня косились. Поскольку я опоздала, к сдаче экзамена меня не допустили. Это был крайне унизительный опыт, и вскоре после этого случая я начала ходить к психологу.
Когда мы вспоминали детство, я рассказала, как моя мать отвезла нас с братом в коммуну. Мне было тогда тринадцать. Эта коммуна стояла на берегу реки Коксилах неподалеку от деревни Шониган, что в получасе езды к северу от Виктории, на юге острова Ванкувер. Управлял коммуной некий Аарон Куинн. Мы жили там восемь месяцев, пока нас не забрал отец.
Моего психолога очень заинтересовал этот опыт, и он предложил мне рассказать о нем подробнее. Надо сказать, что я не могла точно вспомнить, когда у меня развилась клаустрофобия, но первые отчетливые воспоминания о ее приступах относились как раз ко времени возвращения домой. Я спала с ночником и открытой дверью, начинала задыхаться при попытке прибраться в сарае, и моему брату Робби пришлось взять эту обязанность на себя.
Считая, что моя клаустрофобия как-то связана с подавленной травмой, пережитой во время жизни в коммуне, мой психолог предложил попробовать гипноз. В то время терапия вспоминания пользовалась большой популярностью, и ему казалось, что это самый лучший способ восстановить мою память. Я поначалу колебалась — у меня и так не было недостатка в неприятных воспоминаниях.
Детство мое было нелегким. Моего отца, сурового немца, было сложно порадовать, но легко разгневать. Он часто впадал в ярость, и в детстве мы подолгу отсиживались где-нибудь, пока он спьяну бил стекла или колотил мать. Если мы пытались вмешаться, она кричала, что мы делаем только хуже. Он работал на рыбацком судне. В его присутствии наша мать казалась неуравновешенной, но когда его не было, она окончательно теряла рассудок. То она впадала в эйфорию, покупала нам безмерно дорогие игрушки и целыми днями гуляла с нами по острову, а то запиралась в спальне, задергивала шторы и сидела там целыми днями. Иногда она хватала снотворное и угрожала покончить с собой, а мы умоляли ее успокоиться. Иногда — напивалась или же принимала какие-то таблетки и до утра уезжала куда-то на нашем грузовичке. Теперь я знаю, что она страдала маниакально-депрессивным расстройством, но тогда мы понимали только то, что настроение у нее может измениться в любую секунду.
