– Не знаю, – после недолгого размышления ответила Ирина. – Да, мне жаль этих несчастных малышей в приютах, но, Володя, чужой ребенок всегда будет чужим. Вспомни, с каким трудом нам далась Настюша.
Да, Владимир помнил. Еще бы не помнить – роды Ирины оказались неожиданно сложными, настолько, что даже потребовалось его присутствие.
– Я не уверена, что у меня хватит мужества и силы воли, чтобы относиться к нему как к родному. Не знаю, – повторила она и провела указательным пальцем по груди супруга. – Иди ко мне.
– Настя спит? – полюбопытствовал Кузнецов, но она уже закрыла его рот поцелуем.
21 апреля, среда, 00.25
После секса Ирина завернулась в одеяло и мгновенно уснула. Владимиру снова не спалось. Он проворочался в кровати час, сходил на кухню, попил воды, заглянул в туалет, но, поняв, что его мочевой пузырь еще не готов избавиться от содержимого, уныло вернулся в спальню.
Проклятый кроссовок не выходил из головы.
Неужели девочка тоже погибла при аварии? А если нет, почему о ней не было сказано ни слова в сводках?!
Кузнецов задремал лишь к трем часам утра, и ему приснился странный сон.
Он у себя в операционной комнате. На лице маска, руки в перчатках.
«Ты готов?» – скрипит чей-то неприятный голос. Как будто кто-то вилкой по стеклу водит, и этот невыносимый звук вспарывал мозговое вещество.
– Готов, – хочется крикнуть ему, но из глотки рвется сиплый свист, мало чем отличающийся от мерзкого голоса. Пот застилает глаза, но вытереть некому – он один. За дверью какая-то возня – похоже, подвезли пациента для операции.
Владимир оглядывается на разложенные инструменты, и ему становится не по себе. Вместо скальпеля, зажимов и прочих необходимых приборов для операции на грязном полотенце лежит здоровенный кухонный нож, поблескивая свежей кровью. Владимиру даже чудится, что от крови вьется пар, словно нож только что вынули из еще живой плоти.
Дверь открывается, и к столу не спеша подъезжает каталка. На ней что-то бесформенное, накрытое простыней, сквозь которую проступают грязно-желтые пятна гноя.
Владимир хочет возмутиться, но он просто сбрасывает простыню. Среди груды зловонных лохмотьев лежит девочка. Та самая, светловолосая. На ней нарядное голубое платье, из-за спины виднеются полупрозрачные крылышки. Лобик крохи облегает тонкий обруч с двумя усиками-антенками. Бабочка. Милая, сказочная бабочка.
– Почему ты называла меня папой?
Девочка улыбается.
– Потому что ты мой папа, – с присущей детской непосредственностью отвечает она. – Только сегодня я – бабочка. А ты – мой заяц. Иди ко мне, мой зайчонок.
Владимир хочет улыбнуться в ответ, но улыбка гаснет, не успев появиться. Его пугает белизна кожи девочки, ее остекленевшие, круглые, как шарики, глаза. Лишь только рот открывается и закрывается, словно у послушной куклы. Перед ним живой труп.
– Мой заяц, – хрипло шепчет девочка. – Мне сегодня уже десять лет, папа. Помнишь?
Владимиру трудно дышать. Он срывает маску и, ударившись о стол (окровавленный нож с лязгом летит на пол), бредет к выходу.
– Ты еще успеешь спасти меня, – клокочет сзади труп в платье-бабочке. – Спаси меня. Куда ты?
У выхода зеркало. Владимир ловит свое отражение и отшатывается. Что это с ним?! Он осматривает себя, потом ощупывает. На нем костюм какого-то дурацкого зайца – подобных анимешных зверьков часто можно встретить на новогодних шоу. Только его костюм был грязным, свалявшимся, скверно пахнущим, как то тряпье, в котором сидит
(дочь)
девочка, а свисающие уши все в засаленных колтунах. И кровь, кровь повсюду, словно вместо операции он несколько часов забивал скот.
– Мой заяц, – поет мертвый ребенок, начиная приподниматься с каталки. Крошечные пальчики с сухим хрустом сжимаются и разжимаются. – Мой милый зайчик.
Владимир скинул с себя одеяло, тяжело дыша. Рядом сонно повернулась на другой бок Ирина.
Кузнецов с трудом спустил ноги вниз. Его трясло, как после глубочайшего похмелья. Господи.
Как он мог забыть об этом?
Он проковылял в ванную и брызнул на лицо холодной водой.
Вернувшись в комнату, взял с тумбочки часы. Полпятого.
Сегодня он уже не заснет, это точно. Тем более все равно через пару часов вставать на работу.
Тихо, стараясь не разбудить жену, Владимир вышел в прихожую. Ему нужно проветриться.
«Ты же знаешь, куда собрался. Тебе нужно другое».
Ему не понравился этот вкрадчивый голос, прозвучавший в его сознании – он был похож на тот, который разговаривал с ним во сне.
– Я. Я просто покатаюсь, – пробормотал он, заводя «Лексус».
Через полчаса Владимир был на месте аварии.
Он поежился, увидев, что осталось от покореженной остановки. Судя по всему, следы страшного ДТП убирали наспех, и кое-где еще валялись осколки стекла. Асфальт чернел от копоти, он все еще источал запах гари.
Кузнецов бесцельно бродил вокруг, пытаясь привести в порядок свои мысли.
Нет, ему определенно нужно отдохнуть. В отпуск, да-да, именно в отпуск. И не просто поваляться на диване, задрав ноги перед телевизором, а куда-нибудь на море. Подальше, в Доминикану куда-нибудь. Его нервы уже ни к черту.
«Мне все показалось. Не было никакой девочки. Никакого бомжа в переходе».
Он повторял про себя эти слова, как мантру, и настроение его постепенно улучшалось.
Город быстро просыпался, стряхивая с себя чешуйки ночного сна. Мимо проехала поливальная машина, и Владимир проводил ее ничего не выражающим взглядом.
Нужно ехать на работу.
Он уже собирался сесть в автомобиль, как внезапно сердце его совершило невообразимый кульбит, гулко ударившись в грудную клетку.
Заяц. Идиотский плюшевый заяц, совершенно черный от сажи, он валялся у бордюра.
«Он полз к машине. Хотел залезть внутрь» – захихикал голос, и Владимир громко выматерился, с силой наподдав ногой по грязной игрушке. Та отлетела в сторону, с чавканьем шлепнувшись на асфальт. Издали этот заяц больше смахивал на дохлую крысу.
(Ты еще успеешь спасти меня)
Кузнецова передернуло. Он включил зажигание, и «Лексус» быстро уехал прочь.
Домой он вернулся в дурном расположении духа. Сегодня было три операции, и две из них могли закончиться весьма плачевно, причем исключительно по его вине. От третьей он отказался сам, ссылаясь на неважное самочувствие. Хотя, по сути, этим отказом он расписался в собственной профнепригодности. Хреново себя чувствуешь – бери больничный и сиди дома. Или завязывай с хирургией. Ты не на почте грузчиком работаешь, цена ошибки на операционном столе может стать заоблачной.
Кузнецов ненавидел сам себя. Он, опытный хирург, чуть было не запорол такие пустяшные операции?! Это просто везение, что ему ассистировал второй врач, и все обошлось малой кровью. Ха, в прямом и переносном смысле.
Ирина с Настей были у родителей жены, и Владимир некоторое время машинально бродил по комнатам, шаркая тапками по ламинату. Зайдя в детскую комнату, он обратил внимание на кроватку, которую они приобрели на прошлой неделе для Арсения, и его лицо озарилось улыбкой.
Ничего, все будет замечательно. Он просто перегрузился на работе. Устал попросту.
Кузнецов пожарил яичницу с помидорами и без особого аппетита поужинал. Позвонил Ирине, она сообщила, что они уже выезжают.
Покидав грязную посуду в раковину, он вошел в спальню.
Весь день он думал о событиях пятилетней давности. Ведь именно то, что происходит с ним за последние пару дней, неразрывно связано с той ночью. Этот жуткий сон… Неожиданно Кузнецова посетила мысль, что он, по сути, не знает никаких подробностей того случая. Правду о котором он не стал бы рассказывать никогда и никому, даже под дулом приставленного пистолета. Клятва Гиппократа, как же…
Но как узнать все это сейчас?! Ведь прошло почти пять лет.
(Макс. Макс Логвиненко)
Точно, Макс. Он как-то оперировал супругу этого крепкого, сорокалетнего мужика с вечно хмурым выражением лица, и тот клятвенно заверил Кузнецова в готовности оказать посильную помощь (разумеется, при необходимости). Сейчас это было как нельзя кстати – раньше Логвиненко трудился в уголовном розыске, после чего организовал собственное детективное агентство. Он-то уж точно сможет посодействовать.
Кузнецов шагнул к окну и отодвинул штору. Малышни на детской площадке, которая была видна из комнаты, было немного – сумерки постепенно окутывали двор. Молодые мамы не без труда вытаскивали из песочницы и снимали с горок своих карапузов, уводя их по домам, и вскоре площадка опустела. Владимир уже хотел задвинуть штору обратно и включить телевизор, как вдруг его дыхание перехватило, он судорожно вздохнул.
Качели. Как он сразу не разглядел? На качелях остался ребенок. Взрослых рядом не было, и это было более чем странно.
Он потер глаза.
Девочка на качелях. Грациозно изгибаясь, она вытягивала и поджимала ножки в голубых туфельках, раскачиваясь. Вперед-назад, вперед-назад.
