Мама… От этого слова моё сердце болело всегда, даже после того, как я стал мракоборцем. Светлый человек, что так никогда и не смог пожить ради себя…
Отец познакомился с ней в 1645 году, кажись, просто на улице. Она была тридцатилетней старой девой, никогда не бывавшей замужем и не имевшей крыши над головой. Матильда Блауз работала учителем готики на дому и мечтала устроиться при дворе какого-нибудь зажиточного горожанина, чтобы не перебиваться от одной квартиры к другой, и есть похлёбку чаще одного раза в день.
Их встреча не сулила ничего хорошего или романтичного. Отцу просто нужна была хозяйка в доме, а Матильде, собственно, дом. На том и сошлись.
Плод такой мертворожденной любви появился на свет 16-го мая 1647 года. Как не трудно догадаться, это был я. Отец назвал меня в честь деда, «который был редкостным неудачником и шутом».
«Спасибо тебе большое, папенька…»
В нашем доме стояла похожая печка, дрова к ней колола мать, поскольку отцу не позволяли его больные ноги и спина поднимать что-то тяжелее кружки эля. Ах, да! Ещё у нас всё время воняло хмелем в доме. Матушке, периодически, становилось плохо от него, но отца это мало беспокоило.
В своём пьянстве он не знал границ. Если не пытался растлить матушку при мне, то колотил её. И меня, когда подрос.
Лет с трёх-четырёх, однако, я старался скрывать побои, ибо понимал: если матушка их заметит, то обязательно побежит бранить отца, но, как и всегда, получит клюкой по голове. «Пусть хотя бы на одного избитого будет меньше», – думал я, глотая слёзы и сопли, когда моя синяя от ударов задница касалась холодной поверхности стула.
Матушка была единственным светочем в непроглядном мраке моего маленького мира, помещавшегося в одну комнату сырого жилища. До четырёх лет я не выходил на улицу. Что именно говорили родители по этому поводу, я не помню. Но в самом же деле, Норвилл страдал от эпидемии красной смерти, которая выкашивала целые районы города и, в особенности, – стариков и детей.
В эти годы матушка научила меня читать на готике по слогам и десятичному счёту, а также привила любовь к рисованию. Отец вечно был недоволен, что она тратит клети на бумагу и мелки вместо того, чтобы дать ему лишний грош на пьянство. Помню, как в отместку за покупку нового набора мелков, отец, оставшись со мной наедине, скомкал и сжёг в печи рисунок, который я готовил ко дню рождения мамы несколько дней.
В тот день я не мог оторваться от подушки, пропитав её насквозь слезами, мама так и не смогла выпытать у меня причину. Просто потому, что, если бы отец побил её в собственный день рождения, я бы, наверно, не смог больше перестать плакать никогда от обиды за матушку.
***
Я всегда спрашивал себя: «Кто был виноват в моём суровом детстве?»
Ответ, кажется, лежит на поверхности: мой отец. Но так ли это в самом деле? Ничто не оправдывает таких его поступков, я знал и других ветеранов, что относились достойно к своим семьям, но… Всё же, был бы он таким, если бы Бритонский престол не откупился от него за потерянное здоровье жалкими десятью монетами? Если бы королевство озаботилось его судьбой, дало бы работу, которую можно выполнять и хромому, стал бы он пить от безделья?
А моя матушка? Неужто она не нашла бы себе лучшей жизни, будь учителя и школы для властей Норвилла важнее, чем дешёвая рабочая сила, завозимая кораблями из далёкой Джуганди?
Или мне стоит смотреть куда глубже, на того, кто допустил все эти бесчинства? Чей свет отражался от мясницкого ножа Потрошителя, замахивающегося над жертвой.
«Да я и сам еретик, с такими думами!» – удивился я сам себе.
Но, правда… Я почувствовал себя обманутым, когда свет в мире погас и голос в голове произнёс: «Живите в тени грехи своя!»
Почему О не забрал с собой праведников? Чего он хотел добиться?!
Кажись, я знаю, ответ на какой вопрос хочу найти прежде, чем умереть.
Второе воспоминание
Проснувшись через несколько часов, я обнаружил, что головная боль, наконец, иссякла. Рёбра ныли, но больше всего протестовал желудок. «Нужно срочно найти еду и воду».
Поднявшись с кресла, зажёг лампу, чутка поморщившись от непривычного света. Отодвинул шкаф и, толкая дверь рукой с заряженным револьвером, выглянул в коридор. «Никого… вроде бы». Во всяком случае, ни звуков, ни запахов, свойственных живым существам я не слышал… «Живым», ха!
Под ногами постанывали гнилые половицы, я двигался аккуратно, чтобы не провалиться в какую-нибудь дыру. Вдоль стен было разбросано стекло из выбитых рамок портретов известных докторов наук. Сами холсты, наверняка, пошли на растопку в котельную вместе со всеми книгами, записями и даже талончиками. Любую мелочь, что могла сгодиться для разведения огня, еретики отправляли в топку. Царапины на полу свидетельствовали о том, что те, кто был здесь до меня, отправили в печь деревянные скамьи. Многие двери в кабинеты также поснимали с петель. «Рано или поздно, они разберут и эту клинику. Но, пока, им есть, что жечь».
В опустевших приёмных остались лишь обвалившаяся штукатурка и мотлох неясного происхождения. Через выбитые окна вместе с лютым холодом проникал леденящий душу свет Луны. «Никогда её не любил».
Искать среди разграбленных кабинетов было нечего. Я решил не терять время, и попытать удачу за пределами клиники, поэтому направился на первый этаж.
Каменная лестница в два пролёта встретила меня отравляющим, не только тело, но и душу, запахом мокрой шерсти, смешанной с помоями.
– Пи-пи-пи! – исчез за стеной мрака крысиный хвост, что на миг показался в свете лампы. Я сделал несколько шагов вперёд и узрел… Ох, меня чуть инфаркт не схватил! К горлу подступил ком.
Судя по всему, это был вчерашний проходимец. «Не самым удачным решением было уснуть вдоль стены, в двух шагах от мертвецкой…» Нижнюю половину тела прокажённого закрывал миниатюрный холмик из крыс. Как же они воняли… Ведь помимо того, что грызуны, – сами по себе, – твари не из чистоплотных, их шерсть покрылась кровью и внутренностями сожранного ими заражённого.
Рядом с утонувшим в крысах еретиком, валялись истлевшая головёшка и топор. «Хороший топор», – прикусив губу, заметил я, и аккуратно шагнул вперёд. Крысы, уставившись на меня рядами десятков маленьких, чёрных глаз-бусинок, недовольно облизывались из-за прерванной трапезы, и даже не думали разбегаться.
Теперь они – хозяева нового мира, в котором нет места человеку. Это я должен был бежать и прятаться при виде их стай. Будь их тут сотня-другая, они бы бросились на меня и заживо съели, но, пока что… Пока что, у меня был револьвер и тяжёлый ботинок. Воспользовавшись последним, я топнул, раздавив нескольких грызунов, осмелившихся подползти. Этого было достаточно, чтобы обратить мелких зловонных тварей в бегство. Теперь, передо мной находилось только обглоданное по пояс тело прокажённого еретика и его небольшой заточенный топорик. «Уж не знаю, где он его свистнул, но в моих руках такое рубило проживёт подольше. Да и предыдущим хозяевам он уже не пригодится».
Спустившись по лестнице, я оказался в коридоре первого этажа. Букет из омерзительных ароматов крысиной шерсти, мочи и кала, что были приправлены тяжестью сырого воздуха, вновь ударил по моему самочувствию.
Мракоборцы не были неуязвимыми. Всё, что отличало нас от прочих людей – иммунитет к серой гнили и притупленные чувства, чтобы было легче выполнять свою работу, связанную со смертями и, порой, очень, очень жестокими.
Должно быть, я просто слишком постарел. Когда свет погас, мне было чуть за двадцать пять, сейчас же, наверно, перевалило за полвека. И я, человек, что два десятилетия провёл в сражениях с еретиками, и неоднократно бывал в их логовах, просто не смог сдержать рвотного позыва.
Но всё оказалось ещё хуже – мне было нечем блевать. Мышцы горла сжимались и разжимались, причиняя колющую боль, словно мой кадык вот-вот должен был провалится в глотку. В желудке не нашлось места даже лишней капли воды.
