– Люк! – всхлипывала она. – О, Люк!
За ее спиной Лайла обменялась скептическим взглядом с Джули.
– Оливер! О, Люк!
– Мне так жаль, Рина.
Он провел рукой по спинке ее черного платья с кокетливым кружевным лифом и коротким подолом.
– Мы больше никогда не увидим его. Я так рада, что ты здесь.
Очень рада, полагала Лайла, особенно судя по тому, как женщина льнула к Люку еще несколько секунд после того, как он попытался освободиться.
Года двадцать два, предположила Лайла. С длинными прямыми белыми прядями, длинными загорелыми ногами и безупречной кожей, на которой идеальные хрустальные слезы кажутся искусственными.
Зло, сказала она себе. Все правда, но зло.
Блондинка обвила руками талию Люка, прижалась к его боку и окинула Лайлу и Джули долгим оценивающим взглядом.
– Кто вы?
– Катрина Картрайт, это Джули Брайант и Лайла Эмерсон. Они друзья Аша.
– О, вот как! Он на северной стороне. Делами занимается. Я покажу вам. Гости прибывают. Все эти люди, – сказала она, рассеянно глядя на другой лимузин, подъезжающий к дому, – хотят воздать честь Оливеру.
– Как его мать? – спросил Люк.
– Я не видела ее сегодня. Она заперлась в гостевом доме. Совершенно сломлена. Как и мы все.
Она продолжала по-хозяйски прижиматься к Люку, ведя их по мощеной дорожке.
– Не знаю, как мы теперь будем жить. Как все мы будем жить. Да. Мы открыли бар в патио.
Она беспечно показала на стол, накрытый белой скатертью, за которым суетилась женщина в белом жакете.
За большим патио простирался газон. Ряды белых стульев выстроились перед беседкой, увитой розами. Под ее аркой стоял большой стол, на котором возвышалась урна. Все белое, как у невесты, включая мольберты, на которых стояли увеличенные снимки Оливера Арчера в белых рамках.
Квартет сидел под второй аркой, играя тихую классическую музыку. Люди, одетые в похоронно-черное, общались друг с другом. Некоторые уже побывали у бара и держали в руках стаканы с вином и коктейлями. Остальные сидели, приглушенно разговаривая.
На одной женщине была шляпа с круглыми, широкими, как луна, полями. Она то и дело подносила к глазам платок.
Сквозь красивую рощицу деревьев она видела то, что могло быть теннисным кортом. А к югу – синела поблескивавшая на солнце вода бассейна, рядом с которым стоял маленький каменный домик.
Кто-то слишком громко смеялся. Кто-то говорил по-итальянски. Женщина в белой униформе молча, скользя, как призрак, собирала пустые стаканы. Другая принесла женщине в шляпе бокал шампанского.
И подумать только, что она не хотела приезжать! Да это лучше любого театра! Словно перед ней сцена, на которой разыгрывается действие!
Ей хотелось написать об этом. Наверняка она сможет вставить это в книгу!
Поэтому она стала запоминать лица, ландшафт, маленькие детали.
И тут она увидела Аша. У него такое усталое, печальное лицо.
Не пьеса. Не театр.
Смерть.
Думая только об Аше, она подошла к нему.
Он взял ее руку. Несколько секунд они стояли молча.
– Я рад, что ты приехала.
– Я тоже. Здесь… какая-то неземная красота. Все белое и черное. Драматично. Судя по тому, что вы говорили, ему бы понравилось.
– Да. Понравилось бы. Олимпия – его мать – была права. Черт, Рина добралась до Люка. Нужно ее увести. Она влюблена в него с ранней юности.
– Думаю, он сам справится. Я могу чем-то помочь?
– Все сделано. Или будет сделано. Позволь мне раздобыть вам всем места.
– Мы найдем места. У вас полно дел.
– Мне нужно пойти за Олимпией или послать кого-то за ней. Я вернусь.
– Не волнуйтесь за нас.
– Я рад, что ты приехала, – повторил он. – Правда.
Ему пришлось проталкиваться сквозь толпу гостей, тех, кто хотел принести соболезнования, и тех, кто хотел перекинуться словом. Он направился к дому, решив обойти его сбоку. Но остановился, увидев Энджи.
Вид у нее был измученный. Она словно согнулась под грузом собственной скорби и попыток взять на себя часть скорби невестки.
– Она хочет увидеть Винни.
Энджи запустила руку в копну курчавых волос.
– Видели его?
– Нет. У меня было много дел, возможно, просто пропустила момент появления.
– Я попытаюсь ему дозвониться. Он должен быть тут уже час назад. Два.
Она тихо вздохнула.
– Он водит машину, как старая леди, и не пользуется громкой связью. Так что, если он еще в дороге, не ответит.
– Я поищу его.
– Нет, лучше постарайся начать церемонию. Она еще держится, но это долго не продлится. Если он опоздает, значит, опоздает. Пусть распорядитель похорон усаживает людей. Твой отец?
– Я приведу его. Десяти минут достаточно?
– Десять минут. Он будет здесь.
Энджи вынула из маленькой сумочки телефон.
– Черт побери, Винни, – пробормотала она, отходя.
Аш решил, что Винни может быть в доме. Он поищет его и скажет отцу, что уже пора.
Он дал знак распорядителю, проводил бабушку Оливера с материнской стороны, усадил и направился к дому.
Но успел мельком увидеть Лайлу, сидевшую слева от Люка. Джули сидела справа. А слева от Лайлы сидела Катрина и изливала той душу.
Наверняка история состоит из восклицательных знаков.
Но когда представил все это, стало немного легче.
«Да, я рад, что она приехала», – подумал Аш в последний раз, прежде чем поспешить в дом за отцом и сказать последнее «прости».
Судьба выбирает нам родственников,
Мы выбираем себе друзей.
Жак де Лилль
Лайла никогда не испытывала ничего подобного. Несмотря на открытый бар и море белого цвета, скорбь была подлинной и глубокой. Она видела это в бледном потрясенном лице матери Оливера, слышала в прерывавшихся голосах тех, кто стоял за белой трибуной. Чувствовала, как скорбь тяжело висит в воздухе, несмотря на солнечное сияние и аромат лилий и роз, разносимых легким ветерком.
И все же было во всем этом нечто от театра. Костюмированной, срежиссированной пьесы, исполняемой поразительно красивыми людьми на элегантно оформленной сцене.
Когда Аш ступил на возвышение, она подумала, что он тоже мог стать актером – из плеяды высоких, красивых брюнетов. Сегодня он был гладко причесан, чисто выбрит и в безупречном темном костюме. Возможно, она предпочитала его прежнего, его беспечно-небрежный каждодневный стиль, но и гламур ему очень шел.
– Я просил Гизелу сказать прощальное слово Оливеру. Из всех братьев и сестер они с Оливером были ближе всего. Мы все любили его, нам всем его не хватает, но Гизела понимала Оливера лучше всех и ценила его вечный оптимизм. От имени его матери и нашего отца благодарю всех за то, что пришли сегодня попрощаться с нашим сыном. Нашим братом. Нашим другом.
Неужели весь клан Арчеров состоит из одних красавцев, гадала Лайла, наблюдая, как к трибуне идет ошеломляюще прекрасная женщина. Они с Ашем крепко обнялись и встали лицом к собравшимся.
Ее голос не дрожал. Оставался сильным и отчетливым.
– Я пыталась вспомнить, когда впервые увидела Оливера, но не смогла. Он всегда был частью моей жизни. И неважно, сколько времени мы провели в разлуке. Он был воплощенным смехом, весельем, дурачествами, в которых нуждается каждая жизнь.
– Оптимист.
Теперь она слегка улыбнулась и взглянула на Аша.
– Некоторые из нас реалисты, некоторые циники, некоторые – будем справедливы – просто задницы. В большинстве все это смешано. Но насчет Оливера Аш прав. Его самым главным качеством был оптимизм. Он мог быть беспечным. Но никогда – жестоким. И о скольких людях мы можем сказать то же самое? Он был импульсивен и неизменно великодушен. Общителен, и одиночество было для него видом наказания. И он редко оставался один, потому что был так обаятелен, так весел. Так красив.
За спиной Гизелы пролетела птица, ярко-синий штрих, сверкнувший на фоне белых цветочных гор и тут же исчезнувший.
– Он любил тебя, Олимпия, глубоко и искренне. И тебя, папа.
На какой-то момент ее глаза повлажнели, но влага тут же исчезла, как синяя молния.
– Он так хотел, чтобы вы им гордились, может быть, слишком хотел. Он хотел совершить нечто значительное. Ничего среднего или обыденного для Оливера. Он делал ошибки, и некоторые были грандиозны, но он никогда не был злым, никогда жестоким. И да, всегда оптимистичным. Если кто-то просил что-то у него, он всегда отдавал. И не в его природе было отказывать. Может быть, то, что он покинул нас молодым и красивым, было неизбежным. Поэтому я не буду пытаться вспомнить, когда впервые увидела Оливера, или зацикливаться на прошлом. Я благодарна, что он всегда будет частью моей жизни и что он дал мне смех, веселье и дурачества! А теперь устроим вечеринку, потому что этого Оливер хотел бы больше всего на свете.
Когда она сошла с возвышения, заиграл волынщик. И словно по волшебству, когда скорбные ноты «О, благодать» разнеслись в воздухе, сотни белых бабочек поднялись и забили крыльями за аркой.
