— Черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал!
Я не знаю, на кого я кричу: на Господа? на Джозефа Сэндса? на себя? на пистолет?
Я хватаю «глок» и стреляю. Черный металл дергается в моей руке: бам-бам-бам-бам.
Я слышу щелчок пустой обоймы. Я трясусь и плачу. «Глок» не выпал из руки. И я не грохнулась в обморок.
«Добро пожаловать назад». Мне кажется, я слышу этот шепот.
Я трясущейся рукой нажимаю кнопку, и мишень ползет ко мне. Она приближается, и то, что я вижу, наполняет меня восторгом и печалью. Десять выстрелов в голову, семь — в сердце. Я попала туда, куда хотела. Как всегда.
Я смотрю на мишень, на «глок» и снова чувствую радость и печаль. Я знаю, что стрельба теперь не будет для меня наслаждением, как было раньше. Слишком много за этим смертей. Слишком много скорби, которая не притупится никогда.
Но ничего страшного. Теперь я знаю то, что хотела узнать. Я снова могу держать пистолет. Любить его не обязательно.
Я достаю обойму, хватаю мишень и поворачиваюсь к Бонни. Она смотрит на мишень и на меня широко открытыми глазами. Затем улыбается. Я взлохмачиваю ей волосы, и мы выходим из тира. Джаз сидит на стуле, сложив руки на груди. По лицу его блуждает улыбка. В глазах только тепло, холода нет и в помине.
— Я знал, Смоуки. Это у тебя в крови, дорогая. В крови.
Я смотрю на него и киваю. Он прав.
Моя рука и пистолет. Мы снова поженились. Хотя отношения были не всегда гладкими, я понимаю, что я по ним скучала. Это часть меня. Разумеется, пистолет тоже уже не молод. Он постарел, покрылся шрамами.
Этим он расплатился за то, что я выбрала его в мужья.
Бонни просыпается среди ночи и кричит.
Это не крик ребенка. Это вой кого-то запертого в аду. Я поспешно зажигаю настольную лампу и с ужасом вижу, что глаза Бонни закрыты. Лично я всегда просыпаюсь, когда начинаю кричать. Бонни кричит во сне. Она попадает в сон, как в ловушку, она кричит от страха, но не может проснуться.
Я хватаю ее и сильно трясу. Крик замолкает, глаза открываются. Она снова молчит. А я продолжаю слышать ее крик. Она дрожит. Я прижимаю ее к себе и молча глажу по голове. Она цепляется за меня. Перестает дрожать. Вскоре она засыпает.
Я как можно осторожнее высвобождаюсь из ее объятий. Теперь у нее спокойный вид. Я засыпаю, глядя на нее. И впервые за полгода я вижу во сне Алексу.
— Привет, мамочка, — говорит она и улыбается.
— В чем дело, куриная гузка? — говорю я.
Когда я ее впервые так назвала, она хихикала так долго, что у нее разболелась голова и пришлось поплакать. С той поры я часто ее так называла.
Она серьезно смотрит на меня. Такой взгляд одновременно подходит ей и не подходит. Он ей не подходит, потому что она слишком юна для него. Он ей подходит, потому что в нем вся Алекса. Светло-карие глаза ее отца смотрят на меня с лица, сочетающего наши черты и украшенного ее собственными ямочками. Мэтт часто шутил, вспоминая почтальона с ямочками, мол, а вдруг случилась какая-то специальная доставка. Ха-ха-ха!
— Я за тебя волнуюсь, мама.
— Почему, радость моя?
Глаза становятся печальными. Слишком печальными для ее возраста, слишком печальными для этих ямочек.
— Потому что ты слишком обо мне тоскуешь.
Я смотрю на Бонни, потом опять на Алексу.
— Как насчет нее, детка? Ты не возражаешь?
Я просыпаюсь до того, как она успевает ответить. Мои глаза сухи, но сердце болит и трудно дышать. Через несколько минут все проходит. Я поворачиваю голову. Глаза Бонни закрыты, лицо спокойное.
Я снова засыпаю, глядя на нее, но на этот раз не вижу никаких снов.
Утро. Я смотрю на себя в зеркало. Бонни наблюдает за мной. Я надела свой лучший черный деловой костюм. Мэтт называл его «костюмом убийцы». Он все еще очень прилично выглядит.
Я уже несколько месяцев не обращала внимания на свои волосы. Если я и вспоминала о них, то только чтобы прикрыть шрамы. Обычно я носила их распущенными. Теперь я туго затянула их на затылке. Бонни помогла завязать их в хвостик. Теперь, вместо того чтобы прятать свои шрамы от всего мира, я их подчеркиваю.
«Забавно, — думаю я, глядя на себя своими собственными глазами, отраженными в зеркале. — Не так уж плохо. Конечно, щека изуродована. Конечно, это шокирует. Но… в целом я не выгляжу кандидатом для паноптикума. Любопытно, почему я не замечала этого раньше, почему до сегодняшнего дня казалась себе значительно уродливее. Наверное, все дело в душе. Она была изуродована, теперь потихоньку выздоравливает».
Мне нравится, как я выгляжу. Я выгляжу крутой. Я выгляжу жесткой. Я выгляжу грозной. Все это сочетается с моим нынешним взглядом на жизнь. Я отворачиваюсь от зеркала.
— Ну как? Годится?
Кивок. Улыбка.
— Тогда пошли, солнышко. Нам с тобой сегодня нужно кое-куда съездить.
Она берет меня за руку, и мы идем к дверям.
* * *
Сначала мы заезжаем в офис доктора Хиллстеда. Я заранее позвонила, и он меня ждет. Когда мы входим в офис, я уговариваю Бонни посидеть с Имельдой, секретаршей доктора Хиллстеда. Она латиноамериканка. Она сочетает внешнюю суровость с внутренней мягкостью. Бонни явно положительно реагирует на эту смесь тепла и резкости. Я ее понимаю. Мы израненной душой ненавидим жалость. Нам хочется, чтобы к нам относились как ко всем остальным.
Я вхожу, и доктор Хиллстед встает, чтобы поприветствовать меня. Он выглядит расстроенным.
— Смоуки, передать вам не могу, как я огорчен тем, что случилось. Я совсем не хотел, чтобы вы узнали таким образом.
Я пожимаю плечами:
— Ну да. Но ведь он побывал в моем доме. Смотрел, как я сплю. Полагаю, он достаточно внимательно следит за мной. Я как-то о таком не думала.
Хиллстед изумлен:
— Он побывал… в вашем доме?
— Угу. — Я не поправляю его. То, что «он» на самом деле «они», остается пока достоянием только моей команды, нашим козырным тузом.
Доктор проводит пальцами по волосам. Он явно потрясен.
— Это очень неприятно, Смоуки. Мне о таких вещах рассказывали, но сталкиваться с ними в своей практике мне приходится впервые.
— Случается.
Возможно, его удивляет мой спокойный тон. Впервые с того момента, как я зашла к нему в кабинет, он внимательно смотрит на меня. Он видит перемену, и, похоже, это напоминает ему о его обязанностях врача.
— Почему бы вам не присесть?
Я сажусь в кожаное кресло, лицом к нему.
Он заинтересованно смотрит на меня:
— Вы рассердились на меня за то, что я утаил от вас результаты баллистической экспертизы?
Я отрицательно качаю головой:
— Нет. Я хочу сказать, сначала сердилась. Но я понимаю, чего вы старались добиться, и думаю, вы имели на это право.
— Я не хотел говорить вам об этом, пока не был уверен, что вы способны с этим справиться.
Я слабо улыбаюсь:
— Не знаю, готова ли я с этим справиться, но я пытаюсь.
Он кивает:
— Да, я вижу, что вы изменились. Расскажите мне об этом.
— Да почти нечего рассказывать, — говорю я, пожимая плечами. — Я была потрясена. На мгновение не могла поверить. Но потом я все вспомнила. Что застрелила Алексу. Пыталась убить Келли. Мне показалось, что вся боль, которая терзала меня эти полгода, разом навалилась на меня. Я потеряла сознание.
— Келли мне сказала.
— Но главное в том, что, придя в себя, я не захотела умереть. Мне стало скверно. Я почувствовала себя виноватой. Тем не менее это правда: умереть я не захотела.
— Это хорошо, Смоуки, — тихо говорит он.
— И не только это. Вы были правы и насчет моей команды. Они для меня вроде семьи. И у них у всех свои беды. У жены Алана рак. С Келли что-то происходит, только она никому об этом не рассказывает. И я поняла, что не могу остаться равнодушной. Я их люблю. Если они во мне нуждаются, я должна быть с ними. Вы понимаете?
Он кивает:
— Да. И должен признаться, я на это надеялся. Не на то, что у ваших друзей случатся неприятности. А на вас. Вы жили в вакууме. И я рассчитывал, что, когда вы к ним вернетесь, вы вспомните об одной вещи, которая, я уверен, заставит вас продолжать жить.
— Что именно?
— Долг. Для вас это движущая сила. Вы чувствуете себя в долгу перед товарищами. И жертвами преступлений.
Эта мысль застает меня врасплох. Потому что я понимаю: он прав. Точное попадание. Возможно, мне никогда окончательно не излечиться. Возможно, я буду вскакивать по ночам от собственного крика до самой смерти. Но пока мои друзья во мне нуждаются, пока монстры убивают, я не смогу уйти со службы. Тут нет выбора.
— Ваш совет сработал.
Он ласково мне улыбается:
— Я рад.
— Ну что ж. — Я вздыхаю. — По дороге из Сан-Франциско у меня было время подумать. Я знала, что кое-что мне нужно попробовать сделать. Если бы не получилось, я бы уже сегодня подала заявление об отставке.
