Ознакомительная версия.
Мать всех скорбящих в одной сорочке открывает и спрашивает Бу-Бу: «Чего это вы не постучали сразу?» Тот отвечает: «Не хотели тебя будить, пока нет Пинг-Понга». Она пожимает плечами и ехидно так говорит: «Ты ведь знаешь, что я глаз не сомкну, пока кого-то из вас нет дома».
Я поднимаюсь к себе, а Бу-Бу остается ждать братьев. В комнате снимаю платье, вешаю его на плечики и перед тем, как закрыть шкаф, дотрагиваюсь до флакона в кармане красного блейзера. Ложусь голая, думаю о Бу-Бу и его черных глазах, о его руках.
Вернувшись, Пинг-Понг хочет только одного. Напрасно твержу, что устала, а ему надо выспаться. Неприятно от мысли, что Бу-Бу может услышать в эту ночь мои вопли. Но ничего не поделаешь, и уже не знаю, сколько это продолжается. Стараюсь только закрывать лицо подушкой.
И вот наступает то ужасное воскресенье. Утром сталкиваюсь с Бу-Бу во дворе, он молчит, отводит взгляд. Я в красном бикини, здороваюсь с ним. Он отпихивает меня как чумную, я едва не падаю вместе с кремом для загара, ментоловыми сигаретами, очками и всем прочим. И говорит: «Оставь меня в покое» – и хмуро смотрит своими черными глазами. Я произношу умоляюще: «Бу-Бу». Но он, не оборачиваясь, вышагивает к дому на своих длинных, как жерди, ногах. Несчастная дура, я целых четырнадцать лет стою у колодца и думаю о нем. Возможно, он сердится, что не отобрал вчера свою руку, или, напротив, разъярен и обижен, наслушавшись, как я резвилась с Пинг-Понгом. Потом размышляю: «Ты ведь сама этого хотела – посеять смуту». И все-таки я несчастна, как последняя идиотка.
За столом мне еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки отправляется на велогонку в Пюже. Бу-Бу не произносит ни слова – только в самом конце, чтобы оскорбить меня перед всем светом. Мы разговариваем с Микки о кино. Без задней мысли я говорю, что тоже могла бы стать артисткой, среди них ведь есть и поуродливей. Господи, что начинается! Во-первых, Бу-Бу орет, что я невежда. Во-вторых, что выпендриваюсь в деревне, где живут одни двухсотлетние старухи. И в заключение заявляет, что в Париже и Ницце я выглядела бы середняком среди бульварных девок. Я не умею отвечать, когда на меня орут. Бросаю салфетку на стол и поднимаюсь к себе. Пинг-Понг является поговорить со мной, но я запираюсь на ключ. И отказываюсь ехать с ними в Пюже. Не желаю успокаиваться. И пусть меня не трогают.
Вторая половина дня проходит для меня как в аду. Все, за исключением двух веселых вдов, умотали, и каждая минута похожа на четыре часа, а час – на целую жизнь. Я отказываюсь спуститься вниз посмотреть телек. Чтобы подышать воздухом, открываю окно, но прикрываю ставни. Мне не хочется идти даже к матери. В конце концов беру из блейзера флакон с белым порошком и лежу на постели, сжимая его в руке и пытаясь воскресить одно воспоминание об отце. Например, как я брожу по нашей кухне в Арраме. Мне лет семь. Что дальше? Да, мы играем в домино, и он нарочно проигрывает, улыбаясь ямочками и приговаривая, что я очень умная. Я всегда самая умная, самая красивая и всякое такое. Он все время болтает со мной, называет дорогой малышкой. Могу вспоминать об этом всю жизнь, держа в руке флакон и мечтая о том, как отомщу за малышку и за папу, который ее обожает. Как говорит глухарка: «Славные были деньки!»
Позже я, видимо, уснула: не знаю, где флакон. Он, оказывается, под подушкой. В нем тридцать растолченных таблеток. Из них достаточно пяти или шести, чтобы за два часа убить человека. «Разрыв сердца, – сказал Филипп. – Разрыв при первом же приступе». Я попробовала порошок на язык. Горький. «Крестьяне убивают им собак, положив в пирожок две таблетки», – так рассказывал Филипп. Половина таблетки лечит от серьезной болезни, забыла ее название. Если же принять пять-шесть, то нет спасения. У меня будет около двух часов, чтобы исчезнуть и чтобы меня не заподозрили. Конечно, потом выяснится причина их смерти, но от той минуты, когда плохо себя почувствуют, до той, когда умрут, они не успеют рассказать, с кем были.
В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня заподозрить, – Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже если он спохватится, прочитав газету, – а это маловероятно, – станут ли у нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей умирает каждый день.
Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день.
Сев рядом, заявляет, что Микки – ублюдок. Я отвечаю, что все они в семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку, когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не отошла, и говорит: «Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь». Я возражаю: «Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне ясно, что он обозвал меня шлюхой».
Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к своей отдыхающей.
Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое вязанье и насмехается: «Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не хочется, чтобы твой малыш остался голым?» Кладу вязанье под стул. У меня нет сил отвечать ей.
Понедельник, 12-е.
После полудня мать всех скорбящих отправляется на кладбище. Глухарка спит в своем кресле с открытыми глазами. Я иду в комнату Бу-Бу. Он сидит на постели в цветастых плавках и читает. Прислонившись к закрытой двери, говорю ему: «Прошу тебя, не смотри на меня так». Он глядит так, словно я явилась из преисподней, и роняет: «Если ты немедленно не уйдешь, я сам тебя выставлю». Я поднимаю плечо в знак того, что мне плевать, и говорю: «Ты сердишься за те слова в ту ночь?» Нахмурившись, он не отвечает и смотрит на обои, считает ромбики. Говорю: «Я иду к реке и буду ждать тебя там. Если не придешь, я натворю делов!» Он оборачивается, чтобы ответить, но в итоге только опускает голову. Подхожу к нему, прикасаюсь к щеке: «Прошу тебя, Бу-Бу. Приходи».
Иду к себе, надеваю красное бикини и беру матерчатую сумку. Спускаюсь вниз. Глухарка спокойно спит. Иду к реке, но не по дороге, а через поляну, а после по тропинке прямо к воде. Прыгая с одного камня на другой, добираюсь до места под названием Палм Бич. Сюда мы приходим загорать с Мартиной Брошар. Тут можно лежать на двух больших плоских камнях. Сзади пихты. За исключением воскресных дней, летом здесь никто не бывает.
Дожидаясь Бу-Бу, вытаскиваю из сумки полотенце и ложусь на него. Он появляется через час или чуть раньше тем же путем, что и я. На нем холщовые штаны и майка с моей физией на груди. Да, это мой портрет. Мое лицо, волосы, улыбка. Все это перенесено в красном цвете на его рубаху. Сдохнуть можно.
Он останавливается в двух шагах, смущенно улыбается, руки в карманы. Я говорю: «Вот-те на! Откуда взял?» Он отвечает: «В Ницце. Привез приятель на прошлой неделе. Я дал ему твое фото». Сняв майку, протягивает ее мне: «Это тебе. Кажется, будет немного великовата». Надеваю, спрашиваю: «Где ты взял фото?». Оказывается, в моей комнате выбрал. Майка вправду великовата, но все равно классная.
Протягиваю ему руку, он поднимает меня. В течение нескольких слишком коротких секунд, а может быть, тысячи лет, мы смотрим друг на друга, а затем он говорит, опустив голову: «Ты выходишь за брата. Ты мне как сестра, понимаешь?» Чувствую, он хочет уйти. Говорю: «Останься, Бу-Бу, прошу тебя, останься». Он отвечает: «Я пришел, чтобы сказать тебе об этом». Я говорю: «Мне наплевать, останься со мной».
В итоге он остается. Я лежу в красном бикини, а он в своих цветастых плавках. И ничего не говорит. Он очень худой и загорел здорово, хотя и слабей моего. Затем бросается в холодную воду. По-моему, он пловец что надо. Обожаю наблюдать за ним, что бы он ни делал. Он меня убивает, я чувствую, что убивает. Подаю ему свое полотенце, когда он поднимается на камень, и помогаю обтереться. Шепчу ему на ухо: «Ну разок. Только раз. Никто ничего не узнает». Он пожимает плечами, не оборачиваясь, и шепчет: «Я ведь буду знать». Прикасаюсь губами к его спине, обвиваю руками и так же тихо говорю: «Все равно это должно случиться». Он отстраняется и встает, глядя в никуда. Слышу, шумит река, представляю себе, как он будет со мной. Вот здорово будет! А затем встаю и тоже одеваюсь.
На тропинке мы расстаемся. Я уложила майку в свою сумку. Он уходит, голый по пояс. Пытаюсь выдавить из себя улыбку, но ничего не получается, и только говорю: «Я иду к Пинг-Понгу. Мне не хочется возвращаться домой вместе с тобой. Если твоя мать еще отпустит какое-нибудь замечание, я вообще не выдержу». Пусть я дура, но, не стерпев, протягиваю ему губы для поцелуя. Он целует меня в щеку и уходит.
Ознакомительная версия.
