Внеся в свой текст последние изменения, она распечатывает его на лазерном принтере. На секунду становится тихо — она ушла делать ксерокопию.
Я чувствую ее за спиной еще до того, как она кладет руки мне на плечи и сильными движениями начинает их массировать. Я напрягаюсь, потом расслабляюсь. От ее рук, ритмично двигающихся взад-вперед, ощущение возникает приятное, умиротворяющее.
— Ты не представляешь, как я тобой восхищаюсь, — говорит она, надавливая руками еще сильнее. — Иной раз я так увлекаюсь, глядя на тебя, что забываю, что сама на работе.
— Спасибо. — Прикосновение ее рук творит со мной чудеса. У меня возникает неодолимое искушение поцеловать ее ладонь, провести по ней языком. С трудом подавляю в себе это желание. Я чувствую ее аромат, запах ее духов, смешавшийся с еле уловимым запахом пота, — ведь мы без передышки отработали пятнадцать часов. Сбросив туфли на высоких каблуках и оставшись в одних чулках, она стоит, раскачиваясь из стороны в сторону.
Член у меня встает, несмотря на то что впервые в жизни я этого не хочу. Я пытаюсь думать о таблице умножения, каких-то средних показателях. Она продолжает массаж, растирая мышцы шеи сильными пальцами. Я хочу раствориться.
Пальцы ее подходят к вискам. Я закрываю глаза, вдыхая и выдыхая в такт этим движениям. Наконец тело расслабляется, желание обладать ею слабеет, но тут ее рука еле-еле дотрагивается до моей шеи, несомненно лаская меня. Я едва сдерживаю стон.
О Господи! Это она хочет меня. Патриция была права, как и все женщины, она некоторые вещи нутром чует.
Сняв ее руку с шеи, я сжимаю ее, встаю и поворачиваюсь к ней. Вот наконец все и прояснилось. Грядет самое грандиозное совокупление всех времен и народов — что-что, а это я знаю наверняка.
— Я до смерти хочу спать с тобой, Мэри-Лу. — «До смерти» — самое уместное здесь выражение, но не в том смысле, в каком она его понимает.
Мэри-Лу улыбается, будто девчонка, радостно и облегченно.
— О Боже! А я боялась, что веду себя как дура, но ничего не могла с собой поделать, вот и…
Теперь я понимаю, что подразумевают, когда говорят, что ноги стали ватными. Еще немного, и я рухну в обморок. Подумать только: все это время я втайне сходил по ней с ума, а она, оказывается, тоже!
— Но я не могу. Во всяком случае, не сейчас. Она смотрит на меня вопросительно.
— Мы не можем. — Я делаюсь скованным, двух слов, и тех толком не могу связать. — Мы с тобой работаем по восемнадцать часов в сутки, — тороплюсь я сказать ей все, прежде чем окончательно ослабею, — и, если станем любовниками, от этого пострадает дело. Стоит мне провести ночь с тобой, и на мне можно ставить крест, я втюрюсь в тебя по уши, как школьник. Это будет непрофессионально, Мэри-Лу.
Что за дурацкая шутка, черт побери! Раньше же мне было на это наплевать. Век живи — вен учись.
Она смотрит на меня так, будто я с луны свалился.
— С чего ты взял? Да это сплошь да рядом творится.
— Правда? — Я чувствую себя, словно семиклассник.
— Ну конечно.
— Не знал, — заикаясь от волнения, отвечаю я.
— И у тебя ни разу этого не было?
— Ни разу.
— Но ты же известный… бабник.
— Может быть. Но не на работе.
— Но от этого же никуда не деться, Уилл, ты работаешь с одними и теми же людьми двадцать четыре часа в сутки и рано или поздно непременно находишь кого-нибудь, к кому неровно дышишь.
Она смотрит мне прямо в глаза, желая удостовериться, что я не вешаю ей лапшу на уши.
— Ты что, серьезно?
— Боюсь, что да.
— Черт! А я-то который год берегу себя для своего ненаглядного, отшила уже половину старших компаньонов у себя в фирме, и нате вам — втюрилась в ходячую добродетель! Может, в городе таких, как ты, больше нет, уж больно не верится!
— Извини, — говорю я. Черт побери, я и вправду чувствую, что виноват перед ней.
— Непрофессионально, — повторяет она, словно услышала иностранное слово, произнесенное на языке, к которому не привыкла. — По-моему, в наше время найдется немного людей, которые рассуждают так, как ты.
О Боже, Мэри-Лу, не сдавайся так легко!
— Тогда отложим до следующего раза, ладно? — Притворства нет и в помине, она совершенно серьезна.
— Хорошо, когда закончится суд, — обещаю я, — если у тебя еще будет такое желание.
— Будет, не сомневайся, — успокаивает она.
Может, это доброе предзнаменование. Хорошая женщина может оценить по достоинству то, что у мужчины глубоко внутри.
Я провожаю ее до машины, которую она поставила на стоянке напротив. Открыв ключом дверь, она поворачивается ко мне.
— Это задаток, — говорит она, быстро чмокая меня в губы, — чтобы ты не сдрейфил, когда дело дойдет до следующего раза.
— Не волнуйся. — Я до сих пор ощущаю ее поцелуй на губах. Добродетель всегда нуждается в вознаграждении.
Она отъезжает, помигав мне на прощание фарами. Я провожаю машину взглядом, пока она не исчезает из виду. В первый раз в жизни я отказался от лакомого кусочка, который проглотил бы, не задумываясь.
— Слушается дело штата Нью-Мексико против Дженсена, Патерно, Хикса и Ковальски, председательствует судья Луис Мартинес, прошу всех встать.
Стоит мне встать, как урчание в животе прекращается. Процесс проходит в зале А, самом большом судебном зале во всем штате. Здание из саманного кирпича построено в типичном для юго-запада архитектурном стиле: высокий потолок, балки из темного дерева, скамьи с затейливой резьбой. По идее, зал суда так и должен выглядеть, лично мне он импонирует даже больше, чем вся неоримская и неогреческая показуха, которой навалом на востоке. Когда я участвую в процессах, которые здесь проходят, то невольно чувствую, что адвокатская профессия — удел избранных.
Все места заняты, люди стоят даже в конце зала, в нарушение всяких правил пожарной безопасности.
Повсюду мельтешат репортеры, рисовальщики примчались ни свет ни заря, чтобы занять местечко получше. Семеро адвокатов, нас четверо и трое со стороны обвинения, не считая помощников, горят желанием высказаться, оказаться на высоте.
Сначала с краткой речью выступает Мартинес. Все процессы уникальны, все важны, напоминает он, но нынешний, пожалуй, особенный. Здесь речь идет о преступлении, караемом смертной казнью. Нескольких обвиняемых, а то и всех вместе, власти штата могут приговорить к смерти. Это значит, обращается он ко всем присутствующим, что дело нужно расследовать самым тщательным образом. Никакой показухи, никакой шумихи в средствах массовой информации, никакой игры на публику. Сам он не собирается затыкать рот участникам процесса, особенно адвокатам, если они только не вынудят его к этому.
Вот это меня устраивает, думаю я про себя, пресса все равно будет писать о суде, пока он не кончится, большей частью не в нашу пользу. Выиграть дело вне зала суда Робертсону и его прихлебателям не удастся. Чтобы его выиграть, им придется доказывать свою правоту прямо здесь, лицом к лицу с жюри присяжных, надежно огражденным от влияния со стороны. Чтобы его выиграть, им придется показать все, на что они способны.
Умники из газет и с телевидения, возомнившие себя верховными судьями, которые вправе определять, кто прав, а кто виноват, заведомо обрекли нас на поражение, но все это — чушь собачья и в конечном счете роли не играет.
Вступительную речь со стороны обвинения произносит Моузби. Он отгладил костюм, чисто побрился и подстригся. Но как был мужланом, так им и остался: образованный мужлан, такой, как все. Простой обыватель, примерный муж и отец, набожен, как и вы, ребята, говорит он о себе, регулярно хожу в церковь. (Я чуть не прыскаю со смеху, но слишком хорошо знаю, что такие вот дешевые трюки как раз и срабатывают.)
— Я — самый обыкновенный государственный служащий, — обращается он к присяжным, — и не преследую никаких корыстных целей. Выступая здесь от имени народа Нью-Мексико, ставлю перед собой единственную задачу — сделать все для того, чтобы свершилось правосудие.
Он разглагольствует больше часа, делая упор на таких обстоятельствах: в его распоряжении неопровержимые улики — очевидец происшедшего, в показаниях которого невозможно усомниться. На руках у них неоспоримые выводы, сделанные одним из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов. Они располагают вещественными доказательствами, недвусмысленно указывающими на связь между жертвой и обвиняемыми. И так далее в том же духе.
По ходу речи он обрушивается с нападками на обвиняемых, что, недвусмысленно дает он понять, собственно, и дало повод открыть дело. Не могу его осуждать, на его месте при таких подсудимых я вел бы себя так же. Он поливает их грязью, но пока это ерунда в сравнении с тем, что он скажет в заключительной речи. Ясно заранее, как дважды два. Они, мол, отщепенцы, ни в грош не ставят правила, по которым живут все цивилизованные люди, у них нет ни морали, ни совести. Это психопаты, они хорошо знают, что можно, а что нельзя, но им на это наплевать, они свободны от каких-либо обязательств как перед обществом, так и перед собственной совестью; единственное, что их волнует, — поскорее доставить себе удовольствие. А если при этом страдает или гибнет ни в чем не повинное существо, то, черт побери, тем хуже для него!
