Она на секунду глотнула воздуха.
– Пару дней спустя он отправил половину людей, бывших с ним, на миссию, о которой он не рассказал остальным. Мне стало к тому моменту очень любопытно, поэтому я попросила Майлза вывезти меня к пустоши, к этому равнинному лугу неподалеку от нашего лагеря, где стоял старый грузовик священника.
Майлз Литтлтон, все еще незнакомая для Лилли фигура, промямлил что-то со своего места позади полной женщины. Лилли не смогла разобрать ни слова. Он говорил мягко, лицо опущено, голос нервный и застенчивый.
– Продолжай, Майлз, – подбодрила Норма Саттерс. – Скажи им, что он делал.
Молодой человек глубоко вздохнул и поднял голову.
– Хорошо, итак, мы использовали этот грузовик для перевозки дерьма, правильно? Для вывоза обломков с дорог и дерьма. Но когда я увидел, что они делали с этим чертовым грузовиком той ночью, я не мог поверить своим глазам. Они вздернули одного из байкеров сзади, привязали его к буксиру, как тело какого-то мертвого животного, истекавшего кровью, и все такое дерьмо, и он был… он все еще… он делал…
Молодой человек поколебался секунду, не находя слов, мучимый самим процессом описания того, что видел. Норма развернулась, хлопнула его по колену и сказала:
– Не торопись, брат. Ничего страшного.
Майлз вздохнул, вспоминая весь этот ужас.
– Этот парень был все еще жив… Едва жив. Он кричал, как резаная свинья… и один из них держал мигающий осветитель фотоаппарата… и они ехали довольно медленно… и тогда я понял, что толпа следовала за ними, монстры следовали за этим ужасным криком того умирающего парня… и тогда… тогда до меня дошло, что делал священник.
Лилли уставилась на него.
– Что же, черт возьми, он делал?
– Он обучал их.
Лилли зевнула.
– Это я поняла, поняла уже, но зачем? Какова финальная ставка? Что, черт возьми, он учит этих зомби делать?
В течение довольно долгого времени Майлз и Норма просто смотрели друг на друга. Они так долго собирались с духом, чтобы ответить, что возникшая пауза заставила Лилли и других, собравшихся в тоннеле в тот день, чувствовать себя очень неуютно.
Проповедник стоял на отдаленной лужайке: один, без оружия, в фиолетовом мерцании сумерек на мягкой, пружинящей траве. В конце дня ветер совсем стих, и уже начала наползать ночная прохлада. Тополиный пух лениво проплывал в лучах заходящего солнца. Гудение цикад и сверчков звучало в голове белым шумом, убаюкивало Иеремию, вызывая трансцендентно-полубессознательное состояние медитативных воспоминаний.
ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
Иеремия моргнул, на мгновение ослепленный остаточным сиянием на сетчатке глаз. Он моргнул снова, пока глаза не привыкли. Теперь он ясно видел, что ходячие окружили его, а некоторые близко настолько, что могли до него дотянутся и коснуться. Черная вонь и низкий хрип разлагающихся голосовых связок наваливались на него с огромной силой. И все же… и все же… ни один из сотни или около того оживших трупов не шевелился. Словно они праздно ждали на одном месте, зеркала их разума пустовали, а отвердевшие, высохшие мозги обрабатывали какой-то внешний сигнал, который они пока не способны были принять. Из-за этого окружения Иеремия чувствовал себя облагороженным, полным сил, всемогущим, стоя там, посреди орды, окруженный мертвыми, которым нет числа и чьи глаза сейчас были прикованы к чему-то в небе в гипнотическом трансе.
ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
В толпе, сразу слева от себя, проповедник заметил бывшего почтальона – существо, что когда-то было человеком, теперь кренилось на одну сторону, униформа на боку разорвалась, и оттуда ссыпались внутренности, прямо в почтовую сумку, что привычно свисала с тощего плеча. Оно месяцами носило свои кишки таким образом, словно в поисках адресата. Многие другие износились, подверглись воздействию погоды и разложились до состояния, когда уже не узнать в них творение Божье – просто мешки гниющей плоти, которые все еще ухитрялись ходить. Когда-нибудь, уже скоро, некоторые из них развалятся и начнут смешиваться с землей, но даже на секунду не отвлекутся от своей основной задачи по поиску пропитания. Будут ли продолжать щелкать их зубы после того, как мягкие ткани давно превратятся в прах?
ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
Иеремия твердо стоял на ногах, незыблемо – и он не волновался, не паниковал. Он слышал голос своего отца, пропитый и глубокий, тот самый, что наполнял его ужасом и почтением в темноте детской по ночам: «Да-а, если я пойду и долиною смертной тени, то не убоюсь зла, потому что я – самый отмороженный сукин сын в этой долине».
Иеремия помнил, как однажды его отец послал за ульями – одна из сумасбродных идей старика на тему прибавки к военным выплатам и пенсии, – чтобы превратить задний двор их ранчо в Джексонвиле в пчелиные угодья. Тем летом Иеремию раздирали противоречия переходного возраста, так что он вел себя соответствующе – пил и курил, проводил время с этими распутными девчонками из языческого учреждения, известного как государственный университет Флориды.
Его старик напился однажды ночью и потащил единственного сына к ульям. И от того, что он сделал той ночью, до сих пор остались шрамы не только на плоти правой руки проповедника, но и на самой сути его души.
Эхо пьяного баритона старика все еще разносилось в воспоминаниях Иеремии.
– Да уж, самое время научиться не обращать внимания на соблазны мирских женщин, на яд пчелиных маток.
Иеремия помнил: он кричал, как резаная свинья, когда отец схватил его за руку и всадил ее в глубину самого большого улья.
Словно миллион иголок вонзались в плоть Иеремии той ночью, заставляя руку гореть огнем, распространяя волны ужасной, горячей электрической агонии по его жилам и нервам. Он помнил, что потерял сознание от боли через минуту, под гаснущий голос старика:
– Только так и можно, парень… умерщвление плоти… только так можно защититься… только так можно противостоять соблазнам этих потаскух.
ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
Вспышки серебристого света, повторяющиеся через неравные интервалы, вытряхнули Иеремию из грез, и он оглянулся через плечо назад.
Он увидел стрелу крана на ржавом ветхом тягаче в тридцати ярдах. Фотостробоскоп, который он нашел в кемпере семьи из Чикаго, теперь был примотан скотчем к стреле на самом верху, у блока. Мерцающий маяк, загоняющий в головы стада неслышные поведенческие триггеры, невидимые нити кукловода. Воздух дрожал от долбящей скрипучей музыки человеческого страдания – криков умирающих, которая лилась из керамических громкоговорителей. Это самым странным образом успокаивало Иеремию: он чувствовал толпу вокруг, словно косяки рыб сбивались вместе вокруг живого кораллового рифа, не обращая на него внимания, касаясь его боками, зачарованные голосом и светом.
Проповедник почти чувствовал себя в безопасности посреди вонючего моря мертвецов. Наконец он внутри улья и неподвластен, всемогущ, посланник Бога, последний миссионер умирающей земли. Он вспомнил волну осенней прохлады, прошедшую через Джексонвиль тем летом, превратившую пчел в вялых, одурманенных призраков того, чем они были когда-то. Он помнил, как очнулся после умерщвления на твердой земле рядом с ульем – и не чувствовал ничего. Ощущение холода, онемения, пустоты. Он помнил, как смотрел на свою руку, испятнанную кровью там, где в нее погрузились жала, как шипы длинных роз. Тогда ему казалось, что рука, которую слегка покалывало, спит. И все же в Иеремии не было ненависти к отцу, стоявшему над ним подобно грубо отесанному голему, подобно рассерженному ветхозаветному Богу. Старик улыбался. Без сомнения, он думал о жизненном цикле пчел.
Когда пчела жалит, она не может потом выдернуть зазубренное жало. И оставляет в коже не только жало, но и часть брюшка и пищеварительной системы, а в дополнение изрядную долю мышц, нервов и плоти. Огромная рваная рана в брюшке убивает пчелу, но прежде она успевает улететь прочь на движке, который еще долго работает даже после того, как отрубили зажигание.
«Мои пчелы», – думал Иеремия Гарлиц, почти величественно озирая внешние границы окружающей его орды. Он вдыхал облако резинового, тошнотворно-мясного аромата, вонь разложившейся плоти, давно перешедшей смертный рубеж. Он поднял мускулистые руки к небесам и ликовал: «Мои пчелы, мои преданные пчелы…»
Позже той ночью она нашла его в дальнем конце бокового тоннеля, отмеченного как временный госпиталь.
Воздух пахнул торфом и мускусом, а единственный фонарь на батарейках, поставленный на табуретку у входа, едва давал достаточно света. Некогда тоннель был домом для подземной реки, теперь его каменные стены сглажены временем, утрамбованная земля пола покрыта брезентом. Теперь в нем прятался скромный лазарет. Вдоль каждой стены выстроены плотницкие козлы, на которых расположились импровизированные носилки из досок. В углу стоял металлический стеллаж с коробками марли, тюбиками мази, хлопковыми лентами и бутылками домашнего хлебного спирта.
