Я всегда просыпался от этого сна, когда за окном было еще темно. И лежал напряженно на кровати, не шевелясь, не открывая глаз. До рассвета. Пока солнечный свет не проникал мне под веки.
* * *
На следующий день, рано утром, я тихо-мирно лежал на травке у себя во дворе, потягивал пиво — баночный «Курс» — и щурился на солнце, пытаясь сфокусировать взгляд на кустах помидоров у белой садовой стены. Свет был очень ярким, у меня слезились глаза. И тут я услышал какой-то мелкий дробный стук — так шумит дождь в древесной листве. Я резко сел и раздвинул низко свисавшие ветви.
С неба падали осколки стекла. Я потрогал один. Он был горячим, как нагретая тарелка. За спиной что-то громыхнуло и затрещало. Я попытался вскочить, но не устоял на ногах и снова плюхнулся на траву. Сверху посыпались обломки красной глиняной черепицы, срезая ветки с кустов жасмина. Резко запахло гарью, к которой примешивался едкий запах раскрошившихся и обожженных камней. Внезапный порыв обжигающе жаркого ветра сбил меня с ног и швырнул на пластиковый садовый столик. Я упал лицом вниз, повалив в падении столик, и так и остался лежать на влажной траве, не в силах даже вздохнуть. А потом раздался оглушительный грохот, похожий на срыв басовой ноты, от которого у меня волосы встали дыбом. Причем, встали конкретно — и простояли так несколько дней. Мне до сих пор не всегда удается пригладить их, как надо. Не то чтобы это меня напрягает, но все-таки.
Теперь двор стал похож на поле брани. Розовые кусты были побиты комьями земли, некоторые вырваны с корнем. Керамический утенок, который был у нас вечно — сколько я себя помню, — разлетелся на сотни осколков. Я, помню, еще как-то радовался за него: хорошо, что ему выпал случай совершить путешествие по Калифорнии — хоть какое-то разнообразие в его небогатой событиями жизни.
Восточное крыло дома, где всего пару минут назад была кухня, превратилось в руины. Полосы ободранных обоев стоймя стояли над краем крыши, словно волосы у меня на черепушке, обломки дерева и куски штукатурки разлетелись чуть ли не по всему двору. В кухне вообще не осталось ничего: ни холодильника, ни стола, ни картин на стенах. Пропан тяжелее воздуха. Он заполнил всю кухню, поднимаясь от пола, пока не добрался до маленькой, постоянно включенной горелки на плите.
Мне тоже досталось от взрыва. Смяло ребра, сожгло брови, опалило горло. И я, кажется, отравился парами радона, или асбеста, или чем там еще штукатурят стены. Потом, когда я немного очухался, я решил, что мне надо поехать к дяде, в Сан-Бернардино. Так сказать, залечить раны. В общем, я целый день трясся в автобусе. Дядя обретался в нашем старом доме — древней обшарпанной развалюхе типа классического ранчо, где мы вполне счастливо прожили почти год после переезда из Нью-Йорка. А потом мать нашла другой дом, в Санта-Ане, и купила его в рассрочку.
Керамический утенок был, наверное, первой вещью, которую мать прикупила специально для нового дома. Обычно он просто стоял во дворе — никого не трогал. Но вскоре после того, как нам с сестрой исполнилось по семь лет, утенка украли. Не сказать, чтобы мы очень расстроились. Но зато потом… спустя примерно полгода… когда он, как ни в чем не бывало, объявился у нас на лужайке… Это действительно было что-то. Потому что рядом с керамической птичкой — прямо на влажной траве — лежал фотоальбом, весь заполненный фотками. Наш утенок на фоне самых известных мест штата: утенок на клумбе у входа в Диснейленд, утенок в фуникулере канатной дороги в Сан-Франциско, утенок между отпечатками ладоней Кларка Гейбла.[14] Впрочем, там были и снимки из совершенно ничем не примечательных мест. Например, на одном наш утенок стоял прислоненным к обычному дереву авокадо на чьем-то дворе на задах старого и обшарпанного домишки. Я так думаю, что все теперешние истории о садовых гномах, совершивших кругосветное путешествие, начались со скромных странствий нашего керамического утенка еще в пятьдесят девятом. А может, наоборот.
Дядин дом совсем не изменился с тех давних времен, когда мы с сестрой лазили здесь — на участке, задушенном сорняками, по канавам и ямам, взбираясь на высоченные клены у задней изгороди. Я с удивлением обнаружил, что на стволе одного из кленов до сих пор сохранились, вырезанные ножом наши инициалы. На высоте в один ярд над землей, как и прежде. Сестра почему-то не захотела на них смотреть. А еще я нашел целую кипу наших старых игрушек, разбросанных в сорняках: облезлые модели деревянных бревенчатых домиков и установок для запуска ракет «Найки».[15] Я собрал их и свалил в кучу у задней стены гаража, где дядя, видимо, держал пиво. Но сестра даже не подошла, чтобы на них взглянуть.
В полдень на улицах Сан-Бернардино всегда можно встретить стройных длинноногих женщин в шортах и майках открытых, с голыми плечами. Со спины они кажутся юными и фигуристыми — вечно блондинистые волосы, стройные загорелые ноги. Но когда проезжаешь мимо на автомобиле и оборачиваешься назад, то с ужасом видишь их лица — потасканные и безнадежно старые. А по ночам на стоянках у баров на главной улице, под редкими скоплениями огней в клочьях натриевых испарений нет свободного места — все забито машинами. Но если проехать всю улицу из конца в конец, непременно увидишь и лошадей — штук этак пять или шесть, — привязанных к столбикам у дверей пивнушек. Дядюшка говорит, это все из-за климата. Городок ютится под ущельем Кахон в гористой пустыне Мохаве, и миражи у нас не редкость.
Я не стал возражать, когда сестра предложила свозить меня в самый большой супермаркет в округе. Впрочем, эта поездка не подняла ей настроения. Может быть, потому что я откровенно наворовал там фруктов, сыра и крекеров. В последнее время я только ими и питаюсь — от всего остального меня просто рвет. Сестра прилетела из Франции, когда узнала, что я едва не убился. Она приезжает ко мне в Сан-Бернардино всякий раз, когда ей удается одолжить у кого-нибудь из друзей старенькую машину. Она все пытается уговорить меня вернуться в Санта-Ану или поселиться где-нибудь еще, лишь бы только я не застрял в дядькином доме. На самом деле, она хотела сразу отвезти меня в больницу — но я отказался. Почему-то мне стало страшно. И еще я сказал сестре, чтобы она никому не говорила, где я. И вообще решил называться чужим именем. Не то чтобы это кого-то интересовало, но все-таки…
Надо признать, семейная жизнь у моей сестренки получилась не самая радостная. Ее муж родился в той части Ирана, которая была под юрисдикцией Великобритании, и когда он попытался вернуться домой после учебы в Англии, иранцы объявили его врагом шаха; у него отобрали паспорт, а взамен дали какие-то непонятные бумаги, по которым он мог выехать из страны, но вернуться обратно — никак. Он решил ехать во Францию, добрался до аэропорта Шарль-де-Голль и там застрял: французские пограничники не впускали его без паспорта в страну, а таможенники не давали сесть на другой самолет. Так он и жил все эти годы — десятки лет — в торговом центре первого терминала. Спал на пластиковой кушетке и смотрел телевизор в зале ожидания. Сердобольные стюардессы снабжали его туалетными принадлежностями из наборов для пассажиров дальних рейсов, чтобы он брился и чистил зубы. Сестра познакомилась с ним, когда шаталась по аэропорту, пытаясь убить время. (Она ездила в тур по Европе, который матушка ей подарила на окончание школы, и ее рейс задержали.) Сестра подыскала себе работу в Руасси и сняла там квартиру, чтобы быть поближе к мужу.
Я уже устал втолковывать упрямой сестрице, что ей пора возвращаться во Францию, не то она потеряет работу. Но она говорит, у нее нет выбора. Потому что теперь ко мне может пробиться только она — и больше никто. Она говорит, я почти за чертой.
Всякий раз, когда она приезжает к нам на очередной старой развалюхе, дядя норовит потихонечку улизнуть. И не он один. Когда я вывалился из автобуса у покосившихся дядюшкиных ворот — весь обожженный, глаза слезятся, горло саднит, и вообще несколько не в себе от отравления радоном, — дядя уже поджидал меня на крыльце в своей неизменной соломенной шляпе, надвинутой чуть ли не до бровей: из-под широких полей видны только роскошные седые усы. Дом был в запустении, и не дом уже, а так пустая коробка: гулкие пустые комнаты с выдранными выключателями, на месте которых торчат оголенные провода. С прежних времен только и остался старенький телефон — черный допотопный с вертящимся диском, он стоит прямо на полу в кухне. Дядя сказал, что я могу спать в моей старой детской. Я приволок туда кипу газет и устроил себе «гнездо» в дальнем углу. Теперь я подумываю о том, чтобы перетащить свое гнездышко в кладовую.
«Если ты здесь кого встретишь, в доме, не обращай внимания, — сказал мне дядя еще в первый день. — И не спрашивай, что они тут забыли. Вообще к ним не лезь. Может, они тут живут, я не знаю».
