class="p1">
О приступах можно легко сочинить: я следила за тем, чтобы они «случались» только тогда, когда я или воображаемые наблюдатели бывали рядом, чтобы их увидеть. Майлз был слишком мал, чтобы пререкаться со мной, и я периодически ударяла его лицом обо что-нибудь или толкала к острому краю, чтобы нанести травмы, соответствующие приступу.
Муторность и расстройства тоже были как два пальца об асфальт. Я притворялась, что у меня проблемы со здоровьем и ходила по врачам, получая столько рецептов, что могла вызвать практически любой симптом, какой только пожелаю, и все это благодаря той или иной таблетке.
Изменения в Майлзе произошли моментально. Ты всерьез забеспокоился. Я записала сына на прием к врачу, и в тот вечер ты не шлялся и не ужирался.
На следующей неделе, после приема Майлза, на котором врач заверил меня, что с ним все в порядке и опухоль не выросла… я сказала тебе, что она увеличивается в размерах, а ты обнял меня, тогда как я рыдала, и Майлз забрался ко мне на колени. Потом мы пошли в гостиную и вместе смотрели фильм, прижавшись к моему боку и обняв меня. Я чувствовала твою вину и сожаление.
Это сделало твою любовь еще более отчаянной, и теперь уже я не была настроена против тебя и Майлза. Мы были едины, все стало как прежде, только на этот раз я была той, кто помогает Майлзу почувствовать себя лучше, ведь только я знала, почему и от чего ему плохо.
То было что-то вроде суперсилы.
Я пыталась бороться с наслаждением, напоминать себе о веских причинах, по которым так поступаю, но было сложно, ибо, откровенно говоря? Результаты мне нравились.
Но потом Энди умерла. Энди, а следом за ней — Бланш. Они стали первыми двумя костяшками домино, которые развалились.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
МУЖ
Кайл сидел на сиденье у окна — длинные ноги стеснены, рюкзак под сиденьем перед ним — и пытался понять, что, черт подери, происходит.
Голос подруги Кэрри из Фейсбука все никак не выходил из головы:
«Мне ни о чем неизвестно. Как и всем нам».
Нам? Кому «нам»? Во что вляпалась Кэрри? Почему она просто не рассказала ему, что бы то ни было, и не позволила помочь разобраться? Почему не обратилась в полицию? Она могла сделать все, что угодно, лишь бы не увозить их ребенка в Калифорнию и умереть.
Умереть. На него нахлынула волна эмоций. Он тяжело вздохнул и сжал кулаки, пытаясь сдержать всхлип. Повернувшись к окну, Кайл затрясся от безмолвного горя. Он почувствовал, как мужчина рядом отодвинулся, испытывая дискомфорт, и был признателен за дополнительное пространство, за уединение. Он не выносил жалости. Когда он протянул телефон сотруднице во время посадки, она взглянула на его лицо и спросила, все ли с ним в порядке, что почти равнялось пробитию плотины. Ответить он не смог, потому забрал телефон и быстро прошел мимо нее; дыхание участилось до такой степени, что Кайл практически задыхался, поднимаясь по трапу к самолету.
Он не был эмоциональным человеком, но этого… этого не должно было случиться. Не могло случиться. Если и Майлз тоже мертв, если тот, кто сделал это с Кэрри, похитил, ранил, убил сына, Кайл не выживет. Он проживет достаточно долго, чтобы прикончить виновных, но, если честно, мужчина даже не был уверен, что сможет это сделать. Не был уверен, что сможет функционировать настолько, чтобы дойти до машины, а уж тем более отправляться в мстительный бум.
Он уже хотел умереть, а Майлз… Майлз был единственным, кто поддерживает в нем жизнь.
МАЛЬЧИК
Майлз начал подумывать, не похитили ли его.
Скотти в детском саду рассказывал о похищениях: некоторые дети якобы настолько непослушные, что родители нанимают незнакомцев, чтобы те забрали их, вырезали все внутренности и скормили рыбешкам. Он не поверил Скотти, но позже тем же вечером, в ванной, спросил маму, реально ли похищение.
Она перестала мыть его пожарную машину и повернулась к нему.
— Да, реально. А что?
Он поинтересовался, не собираются ли его когда-нибудь похитить, а она расхохоталась, поцеловала в макушку и сказала, нет, если он будет держаться рядом с мамой и всегда слушаться.
Так что, возможно, именно это и произошло. Он не послушался, и теперь, вероятно, его выкрали, чтобы укокошить.
Эта мысль, которая нагоняла страху на детской площадке, теперь не казалась такой уж и страшной, ведь в кино всегда кто-то спасал ребенка, оказавшегося в опасности, и, возможно, Усатый был спасителем, хотя и не очень приятным. Даже сейчас, в машине с кондиционером, Майлзу казалось, что он грохнется и даст дуба.
Мальчик жалел, что не остался с той женщиной, даже при том что батончики были на вкус как лекарство. Она хотя бы была девчонкой. Девчонки в комиксах и фильмах всегда были добрыми, а рядом с незнакомкой мальчик чувствовал, что сможет пообниматься с ней, если ему станет грустно или одиноко, но вот объятия с Усатым отпадали. Усатый походил на дядю Тито, который однажды подрался с папой из-за хоккейного матча на деньги.
В конце концов женщина вернулась и собрала пакет с вкусняшками — виноградом, белым тортом и бутербродиками размером с малявку. Кроме того она дала маленькие круглые часы и сказала, когда короткая стрелка покажет на двенадцать, мальчик вернется к своей семье. Сейчас короткая стрелка была на единице и двигалась очень медленно; она светилась в темноте машины, что было прикольно.
Она посадила его на заднее сиденье большого черного внедорожника, потом села сзади, держала его за руку в темноте и пела песни. Они немного покатались, потом она поцеловала его в макушку и передала мужику с усами, пригрозив, что прибьет, если тот обидит Майлза.
Усатый был милым и улыбчивым в ее присутствии, но когда он наклонил сиденье и усадил Майлза на заднее сиденье машины, то очень грубым тоном изложил три правила:
1. Лечь на заднее сиденье.
2. Держать варежку закрытой.
3. Не двигаться.
Майлз следовал всем этим правилам, но начинало мутить. Он хотел спросить о лекарствах, которые не принимал уже несколько дней, но когда поднял руку, чтобы задать вопрос, мужик просто проигнорировал его.
Спустя некоторое время рука устала, и он опустил ее. Может, Майлзу просто нужно было выплюнуть вопрос. Именно так всегда говорил отец, когда Майлз медлил: «Просто выплюнь, Майлз. Что такое?».
Выражение всегда казалось странным, потому что, когда задаешь вопрос, слюна не вылетает.
Но выплюнуть вопрос
