Уэнделл мычит, умоляя мужчину оставить семью в покое.
— Покажу одну вещь, а затем поговорим.
Противник встает и потягивается, от него исходит сжатая бойцовая сила, присущая маленьким вспыльчивым людям.
Поднимает бейсбольную биту Бена. Откуда она здесь?
— В детские годы я обычно был питчером, командир.
«О Господи — нет, нет!»
— Когда выну кляп, будешь говорить. Ответишь сразу и скажешь правду.
Наконец Уэнделл через силу втягивает воздух, но даже глоток кислорода причиняет теперь боль.
— Где пленка?
— Я не делал никаких снимков в…
Бандит возвращает кляп на место так стремительно, что Уэнделл не успевает закончить ответ. Бита наносит удар по левой ноге, и крик Уэнделла, кажется, продолжается вечно, разрывая барабанные перепонки и разбивая стекла, и все же на каком-то уровне сознания Уэнделл понимает, что этот крик слышат только они двое.
«Я вот-вот умру».
— Давай попробуем снова. Пленка.
— В кассете.
— Хорошо. Это вся пленка?
— Да.
— Вместе со вчерашними снимками?
— Если вы говорите о снимках в Управлении…
На этот раз бита ударяет в правую ногу ниже колена. Никогда в жизни Уэнделл не испытывал такой сильной боли.
Он начинает умирать — от боли, от шока. Затем в ноздрях появляется неприятный запах, а до слуха доносится голос:
— Открой свои зелененькие глазки.
Уэнделл смотрит на нелепую черно-синюю фигуру Хэллоуина. Слышит, как трещит в груди.
— Где остальная пленка?
«Слава Господу, Марсия с Беном уехали и я не привел сюда эту девицу Габриэль!»
— В… сумке.
Палач совсем ненадолго оставляет Уэнделла, затем возвращается, держа открытый «Никон» и выпуская из него тонкую ленту отснятой пленки, которая падает на пол как конфетти.
— Если бы ты просто трепался с моей подружкой в баре, Уэнделл, — если бы просто выпендривался перед ней, как любой другой парень, — мне бы не пришлось этого делать. Вини самого себя.
Уэнделл рыдает.
Он не плакал так с тех пор, как умер отец, — а прошло уже немало лет. Это не просто боль, а капитуляция, проигрыш. В зеркале противник вытирает лицо Уэнделла, но это не сострадание. Он понимает, что крах означает сотрудничество, а капитуляция равнозначна надежде. Кроме того, из-за крови невозможно понять выражение лица Уэнделла, не так ли?
— Вот, выпей воды. Правда, губа немного поболит.
Губа болит намного больше, а вопросы становятся быстрее. Почему он следил за Халлом? Зачем находился на собрании в управлении? Зачем принес камеру, если он учитель?
— Это было задание для моих учеников, — шепчет Уэнделл, а на губах вкус соплей и крови.
Лицо разбито. Мышцы порваны, и в некоторых местах чувствительность потеряна, но в других боль бесконечна. Теперь Уэнделл закрывает глаза, утонув в боли, и тогда мужчина уходит, но возвращается, потому что даже внутри от этого не убежишь. Уэнделл осознает, что бандит теперь стоит у окна и смотрит на улицу.
— Черт побери! — шипит он, словно только у него проблемы, а Уэнделл слышит как хлопает дверца машины в параллельном мире, где сияет солнце, дети катаются на самокатах, а мужчины не прикованы к батареям.
Взбешенный противник бросается назад к Уэнделлу. Он сжимает пропитанный слюной кляп.
— Ни одного чертова слова от тебя, ни звука.
Голос испуганный.
Уэнделл слышит торопливые шаги на крыльце. Затем они уже внутри здания.
«Не понимаю».
Но поскольку вошедшие бегут вверх по лестнице, сердце Уэнделла понимает и ускоряет свой ритм. В руке человека в маске возник пистолет с длинным тонким стволом и глушителем.
— Полиция, — шепчет он.
Уэнделл воссылает молитвы, умоляя любую силу, что выше — Бога, удачу, — все, что может ответить благоприятно. Да, да, пусть будет полиция.
И затем понимает, что полуглухая миссис Мур, должно быть, слышала шум. Этот незнакомец, вероятно, не мог знать про полупьяного индонезийца-нелегала, который ремонтировал трубы на их этаже в апреле, заменил их, но так и не восстановил полностью стену между квартирами: просто заштукатурил ее, тонкую, как бумага.
Молитва Уэнделла состоит из единственного слова, которое он твердит: «Полицияполицияполицияполиция».
В здании сейчас тихо, и только когда Уэнделл пытается шевельнуть ногами, слышно, как трещат кости. Он представляет себе полицейских, стоящих у двери его квартиры.
Удары прекратились. Но напавший испуган. Миссис Мур, должно быть, что-то слышала — конечно, что-то слышала, — потому что порой ночами, когда они с Марсией лежали в постели, слышно, как их соседка, записывая в дневник рецепты, читает их вслух: «Щепотка мускатного ореха…»
Уэнделл с Марсией настолько чувствуют присутствие соседки, что, занимаясь любовью, часто сдерживают крики наслаждения или хохочут. Марсия утверждает, что Эстель Мур сидит как пришпиленная за стеной и, притворяясь, что плохо слышит, впитывает звуки любви.
Уэнделл слышит, как теперь стучат в холле.
Но стучат не в его дверь, а к миссис Мур.
Потом следует длительное молчание.
Уэнделл слышит голоса со стороны стены миссис Мур.
Она говорит слабо, но внятно:
— Конечно, понимаю, вам нужно проверить мою квартиру, офицер.
Проклятая стена так плохо заделана, что иногда ночью серебристый луч света пробивается из квартиры миссис Мур. Стена очень тонкая, и миссис Мур передвинула телевизор так, чтобы он не мешал Наям, когда те ложатся спать.
Еще один голос, офицера, теперь это шутки:
— Миссис Мур, мы хотим удостовериться, что большая сильная дама вроде вас не бьет какого-нибудь беднягу в задней комнате.
И все смеются: «Ха-ха-ха-ха!»
«Это не в ее квартире! Загляните в мою!»
— По-моему, телевизор работал на всю катушку, — говорит Эстель Мур, и Уэнделл крепче зажмуривает глаза, понимая, что полицию вызывал кто угодно из этого квартала, но не эта соседка. Когда включен этот чертов телевизор, ей никогда ничего не слышно.
«Я здесь, здесь!»
Полицейский говорит:
— Нет проблем, — а миссис Мур настойчиво твердит:
— Принесу вам, ребята, домашнего штруделя. Простите, что вам пришлось сюда приехать впустую, офицер Воорт.
«Нетнетнетнетнет!»
— Я бы скорее нашел «ничего», чем «что-то», — заверяет полицейский по имени Воорт. А мужчина постарше почтительно говорит:
— Дама, я всякий раз возвращаюсь ни с чем.
Разве они не проверяют адрес, прежде чем войти?
Да нет, не проверяют, потому что теперь полицейские треплются в ожидании штруделя. Должно быть, миссис Мур отправилась на кухню.
Уэнделл чувствует прижатый ко лбу глушитель, а ужасный смех за стеной продолжается.
— Едешь с кузенами на стадион Ши, Воорт?
— Да, как и каждый год в свой день рождения.
— Думаешь, «Метсы» сделают «Эйгьюлэр»?
— «Манхэйм» не умеет отбивать мяч. Да еще, если в первый раз публика освищет их, они начнут злиться. В высшей лиге им делать нечего.
«Этого не может быть».
— Два пива… две сосиски с кетчупом и перцем.
Чужак облегченно вздыхает.
— Конрад, может быть, нам следует проверить другие квартиры?
Но Воорт не будет этого делать — он хочет успеть на бейсбол. И говорит:
— Целыми неделями идут ложные вызовы.
И вот возвращается миссис Мур, обращаясь к посетителям тоном миловидной пожилой дамы — это заменяет ей флирт:
— Зиплок для вас и для вас, офицер. Только не съедайте весь сразу, иначе будет плохо с желудком.
Спустя некоторое время из квартиры соседки уже не слышны звуки. Человек в маске отходит от окна, и его походка становится легче. Под маской, знает Уэнделл, он улыбается.
— Если расскажешь кому-нибудь о случившемся, — говорит мужчина, подбирая фото Марсии с Беном и пряча в карман, — я вернусь. Покажись врачу. Ты действительно ничего не знаешь, жалкий слюнтяй.
Он идет в ванную и вскоре выходит оттуда в чистых джинсах и желтой ветровке; в руках — пластиковая сумка, которая, видимо, набита грязной одеждой. А вот фотография задерживается в памяти Уэнделла. Кажется, она была снята миллион лет назад. Этот пляжный снимок сделан на Лонг-Айленде. Там шерстяное одеяло и ведерко с бутылками холодного чая. Там игра в мяч на пляже и диск Фрисби. Марсия улыбается Бену.
Полицейский ушел, уехал на свой бейсбол, и с уходом Воорта живой Уэнделл — вернее, та часть его, которая не болит, — умирает. Последний удар был нанесен полицейским. Существующее зло всегда ниспосылалось, но до сегодняшнего дня Уэнделл думал, что люди заинтересованы в борьбе с ним.
«Я должен бросить Марсию и Бена; нельзя им ничего рассказывать, нельзя рисковать — иначе этот человек решит, что я проболтался».
Когда незнакомец снимает с Уэнделла наручники, тот шепчет:
— Я был учителем.
И все-таки с самим собой он говорить может.
