В голове у Антуана все так перепуталось, что он уже не понимал, как продолжать этот разговор. Зато его собеседник как будто вовсе не был смущен. Наоборот, создавалось впечатление, что он никогда не скажет того, что хотел бы скрыть.
– Если вы не хотите со мной разговаривать, – сказал Антуан, – вы можете уйти, господин Ковальски, я вас не задерживаю.
Господин Ковальски надолго задумался.
– Месяц назад я вышел на пенсию, доктор. У меня есть домик на юге…
Он издал сухой короткий смешок.
– Я говорю «домик», потому что так приятнее, на самом деле это трейлер, но зато он мой. Вот туда-то я и собираюсь уехать. Не думаю, что мы с вами еще встретимся, доктор. Я предвидел… Но я не мог себе представить, что вы спросите меня сегодня, здесь…
Слова, которые он произносил, были хрупкие, напряженные, они словно держались на ниточке и, казалось, вот-вот упадут и разобьются.
– Я сообщил вам о выходе на пенсию, чтобы сказать, что… что время прошло, все это уже не имеет значения.
– Я понимаю.
Антуан оперся ладонями в колени и собрался встать.
Но ему помешали.
– Знаете, я был заинтригован, – продолжал господин Ковальски, – когда встретил вас в тот декабрьский день…
У Антуана перехватило дыхание.
– Я был за рулем, ехал вдоль опушки леса Сент-Эсташ. И вдруг в зеркале заднего вида заметил мальчика, который, пригибаясь, украдкой перебегал дорогу. Я сразу узнал вас.
Антуан почувствовал, как внутри его поднимается ужас, какого он не знал вот уже четыре года, когда поверил, что отныне его жизнь в полной безопасности. И вот в тот момент, когда его существование, как в зыбучие пески, погружалось в рутину, внезапно всплывало все: смерть Реми Дэме, переход через лес Сент-Эсташ с телом мертвого ребенка на плечах, его исчезающие в бездне под большим поваленным буком маленькие ручки…
Антуан смахнул выступившие на лбу капли пота.
Он снова увидел, как возвращается в Боваль, как прячется в канаве, как, прежде чем перейти дорогу, смотрит, нет ли машин.
– Тогда я притормозил немного поодаль… Остановился, вышел из машины и решил посмотреть, в чем дело. Я подумал, может, вы нуждаетесь в помощи. Разумеется, я вас не нашел, вы были уже далеко.
Господин Ковальски был единственным свидетелем, который мог тогда направить следствие по верному пути; он даже сам был арестован, его не оставили в покое и тогда, когда четыре года назад было обнаружено тело Реми, и его снова вызывали и допрашивали…
– И вы… – начал было Антуан.
– Это ради вашей матери, понимаете. Я ее очень любил, знаете ли. И думаю, она меня тоже…
Он опустил голову, покраснев от собственной откровенности, словно вдруг осознал всю ее обыденность и даже вульгарность.
– Вам это покажется смешным, старик вроде меня… но… Это была настоящая страсть.
Нет, Антуан не находил здесь ничего смешного, в его жизни тоже была настоящая страсть.
– Я так никогда и не согласился сказать, что делал в тот день, потому что… мы были вместе, она и я. Как раз в той самой машине. Я не хотел ее скомпрометировать… Она пожелала, чтобы наша связь держалась в тайне… Такие вещи следует уважать.
Чтобы не вызывать подозрений, госпожа Куртен всегда вела себя сдержанно, сурово, ругая господина Ковальски последними словами, которые свидетельствовали о ее полном бессердечии.
Антуану с трудом удавалось сложить кусочки мозаики. Господин Ковальски останавливается. Что он говорит госпоже Куртен? Она в машине, оборачивается, ничего не видит, спрашивает себя, куда он пошел, она не хочет оставаться там, на обочине дороги, не хочет, чтобы ее увидели…
Господин Ковальски выходит из автомобиля, ищет Антуана, которого только что видел испуганным, бегущим в сторону Боваля. Он его не находит, отказывается от своей затеи, садится в машину и включает двигатель…
Что они тогда сказали друг другу?
– Я ей ничего не сказал. Как-то интуитивно я почувствовал, что… как бы объяснить? Что дело неладно…
Новость о связи его матери с этим человеком вызывала у Антуана чувство дискомфорта, с которым он едва справлялся. Не то чтобы она была неприлична сама по себе, разумеется, мы всегда, даже имея медицинское образование, бываем поражены и шокированы, узнав, что кто-то из наших родителей может вести половую жизнь. Да, Антуан это понимал, но было еще что-то более смутное, более сложное, требующее времени, размышления, основывающееся на неотвязном вопросе: когда они познакомились?
Госпожа Куртен начала работать у господина Ковальски задолго до рождения Антуана… Двумя годами раньше? Тремя? Когда ушел его отец? Даты, годы, образы путались, почва уходила из-под ног.
Антуан вдруг ощутил омерзение.
Он повернулся к господину Ковальски и увидел, что тот уже в дверях.
– Все это теперь уже не важно, доктор. Вы знаете, мы задаем себе много вопросов… Я тоже порой… А потом в один прекрасный день перестаешь…
И вот этот человек, который, должно быть, сам много страдал, теперь подбирал слова, чтобы утешить его.
Антуана трясло, точно в снегопад он выскочил на улицу без пальто.
– А главное, доктор, не беспокойтесь…
Антуан открыл было рот, но господин Ковальски уже ушел.
Спустя два дня доктор получил по почте небольшую посылку, которую открыл на столе в своем кабинете перед началом приема.
В коробке были его часы. С флуоресцентным зеленым браслетом.
Разумеется, они остановились.
Этот роман не увидел бы свет, если бы не непременное присутствие Паскалины.
Моя признательность другу Патрису Леконту (Сен-Мартен) за нужное письмо, написанное в нужный момент. А раз уж речь зашла о друзьях, как не вспомнить о Жан-Даниэле Бальтасса (Сен-Бернар) и Жеральде Обэре, надежном друге…
Если кое-где встречаются ошибки, ни Даниэль Вайнблюм, ни Франсуа Дау, ни Самюэль Тийи в этом не виноваты, только я. Наоборот, я горячо благодарю их за помощь и советы.
Я охотно присоединяюсь к сказанному Гербертом Джорджем Уэллсом во вступительном слове к эссе «Кстати, о Долорес»: «Вы берете что-то от одной личности и что-то от другой; от закадычного друга, с которым вы, так сказать, пуд соли съели, или от человека, чьи слова вы подслушали на пригородной платформе; а порой вы пользуетесь какой-нибудь подвернувшейся вовремя фразой или газетной историей. Именно так и сочиняются романы; другого способа нет»[7].
Так, во время написания этого романа мне являлись образы, выражения, которые, я знал, пришли извне. Из тех, что я сумел идентифицировать, некоторые позаимствованы (прошу прощения за беспорядочное перечисление) у Синтии Флери, Жан-Поля Сартра, Жоржа Сименона, Луи Гийу, Виржини Депант, Rosy & John[8], Тьерри Дана, Анри Пуанкаре, Дэвида Ванна, Натаниеля Готорна, Уильяма МакИлвэнни, Марселя Пруста, Янна Муа, Умберто Эко, Марка Дюгена, Карла Ове Кнаусгаарда, Уильяма Гэддиса, Ника Пиццолатто, Людвига Льюисона, Гомера и, разумеется, некоторых других…
Лука, 1: 26–35.
Исаия, 9: 6.
Лука, 2: 1.
Послание к галатам, 5: 22.
Текст Дидье Римо (Didier Rimaud; 1922–2003).
Песня из к/ф «Звуки музыки».
Перевод А. Големба, 1938 г.
Песня Жильбера Беко.
