Раиса смотрела в окно. Поезд отходил от вокзала. Свободных мест уже не осталось, и им пришлось стоять, прижавшись друг к другу. Они долго молчали, глядя, как исчезает за окном город. Наконец Лев сказал:
— Прости меня.
— Я уверена, что он лгал. Он сказал бы что угодно, лишь бы досадить тебе.
— Он сказал правду. Я следил за тобой. И это действительно не имело никакого отношения к моей работе. Я думал…
— Что я сплю с кем-то еще?
— Одно время ты отказывалась даже разговаривать со мной. Ты избегала прикасаться ко мне. Не хотела спать со мной. Мы стали чужими. И я не мог понять почему.
— Нельзя выйти замуж за офицера МГБ и надеться, что за тобой не будут следить. Но скажи мне, Лев, как я могла быть неверна тебе? Я бы рисковала жизнью. Это даже не обсуждается. Ты бы просто сделал так, чтобы меня арестовали, и все.
— Значит, вот чего ты ожидала?
— Помнишь мою подругу Зою — кажется, ты встречался с ней один раз?
— Может быть. Не помню.
— Еще бы — ты же не запоминаешь имен, верно? Интересно почему? Наверное, так тебе удается спать по ночам, заставляя себя забыть то, что случилось днем?
Раиса говорила спокойно, но быстро и напряженно. Лев никогда не видел ее такой. А она продолжала:
— Ты знаком с Зоей. Наверное, та встреча не отложилась у тебя в памяти, но ведь для партии она не представляла особого интереса. Она получила двадцать пять лет лагерей. Ее арестовали, когда она выходила из церкви, обвинив ее в антисталинских молитвах. Молитвах, Лев! Ее обвинили на основании молитв, которых никто даже не слышал. Ее арестовали за мысли у нее в голове.
— Почему ты мне ничего не сказала? Я мог бы помочь.
Раиса лишь покачала головой. Лев спросил:
— Ты думаешь, я донес на нее?
— Откуда тебе знать? Ты ведь даже не помнишь ее.
Лев окончательно растерялся: они с женой никогда не разговаривали об этом. Они вообще никогда не говорили ни о чем, кроме хозяйственных хлопот. Это был вежливый обмен мнениями — они никогда не повышали голоса, никогда не ссорились.
— Даже если ты не донес на нее, Лев, чем бы ты смог помочь? Мужчины, арестовывавшие ее, были похожи на тебя — деликатные, преданные делу партии и правительства слуги. В ту ночь ты не пришел домой. И я поняла, что ты, скорее всего, арестовываешь чьего-то лучшего друга, чьих-то родителей, еще чьих-то детей. Скажи-ка мне, скольких людей ты арестовал? Ты хотя бы представляешь? Назови мне цифру — пятьдесят, двести, тысячу?
— Я отказался отдать им тебя.
— Им нужна была не я. Им нужен был ты. Арестовывая незнакомцев, ты мог дурачить себя, что они виновны. Ты мог верить, что твои поступки служили какой-то великой цели. Но им этого было мало. Они хотели, чтобы ты доказал им, что готов выполнить все, что тебе прикажут, пусть даже в глубине души ты сознавал, что это неправильно и не имеет никакого смысла. Они хотели, чтобы ты продемонстрировал им слепое повиновение. Полагаю, жена вполне подходит для такой проверки.
— Может быть, ты и права, но теперь мы освободились от этого. Ты хотя бы понимаешь, как нам повезло, что нам дали еще один шанс? Я хочу, чтобы мы начали новую жизнь и стали настоящей семьей.
— Лев, все не так просто.
Раиса помолчала, пристально глядя на мужа, как будто они встретились впервые.
— В тот вечер, когда мы ужинали в квартире твоих родителей, я подслушала ваш разговор у дверей. Я стояла в коридоре. Я слышала, как вы обсуждаете, следует ли тебе отречься от меня и признать, что я шпионка. Я не знала, что мне делать. Мне не хотелось умирать. Поэтому я вернулась на улицу и пошла куда глаза глядят, стараясь собраться с мыслями. Я думала — пойдет ли он на такой шаг? Предаст ли он меня? Твой отец говорил очень убедительно.
— Мой отец был испуган.
— Три ваших жизни против одной моей? С этими цифрами не поспоришь. Но как насчет трех жизней против двух?
— Так ты не беременна?
— А ты бы встал на мою защиту, если бы это было так?
— И ты только сейчас говоришь мне об этом?
— Я боялась, что ты передумаешь.
Вот, значит, какие отношения существовали между ними на самом деле. Лев почувствовал, как у него кружится голова. Поезд, постукивая на рельсах, мчался дальше, вокруг сидели люди, стояли чемоданы, за окнами уплывал вдаль город — все это казалось ненастоящим. Он не мог больше верить ничему, даже тому, что мог потрогать и ощутить. Все, во что он верил, оказалось ложью.
— Раиса, ты когда-нибудь любила меня?
Воцарилось долгое молчание. Его вопрос повис в воздухе, как дурной запах, а они оба лишь покачивались в такт движению поезда. Наконец, вместо ответа, Раиса присела на корточки и стала завязывать шнурки.
15 мартаВарлам Бабинич сидел по-турецки на грязном цементном полу в углу переполненной спальни, повернувшись спиной к двери и загораживая собой предметы, которые лежали перед ним. Он не хотел, чтобы другие мальчишки мешали ему, как частенько случалось, когда что-либо привлекало их интерес. Он огляделся по сторонам. Тридцать или сорок ребят, находившихся в спальне, не обращали на него никакого внимания: большинство из них вповалку лежали на восьми пропитанных мочой матрасах, которые им приходилось делить между собой. Варлам увидел, как двое расчесывают друг дружке укусы клопов на спине, превратившиеся в уродливые красные пятна. Удовлетворенный тем, что никто не собирается докучать ему, он вернулся к созерцанию предметов, расставленных перед ним. Он собирал их долгие годы, и все они представляли для него большую ценность, включая последнее приобретение, украденное нынче утром, — четырехмесячного малыша.
Варлам смутно сознавал, что, похитив ребенка, он совершил что-то очень плохое, и, если его поймают, его ждут большие неприятности, намного бóльшие, чем те, которые до сих пор выпадали на его долю. Он также понимал, что малыш явно несчастлив. Он плакал. Правда, шум его не особенно беспокоил, поскольку никто не обращал внимания на еще одного орущего ребенка. Так получилось, что Варлама интересовал не столько сам ребенок, сколько желтое одеяло, в которое тот был завернут. Гордясь своим новым приобретением, он поместил малыша в центр своей коллекции, рядом с желтой консервной банкой, старой желтой рубашкой, выкрашенным в желтый цвет кирпичом, куском плаката с желтым задним фоном, желтым карандашом и книгой в желтой бумажной обложке. Летом он пополнял свою коллекцию желтыми лютиками, которые рвал в лесу. Но цветы быстро вяли, и ничто не расстраивало его так сильно, как зрелище умирающего желтого цветка, когда лепестки теряли краски жизни и обретали коричневый оттенок кладбища. Тогда он частенько спрашивал себя: «Куда уходит желтый цвет?»
Варлам не знал ответа на этот вопрос, но надеялся, что когда-нибудь и сам попадет туда, скорее всего после смерти. Желтый цвет был для него важнее всего на свете. Именно из-за него он и оказался здесь, в интернате Вольска, государственном заведении для умственно отсталых детей.
Мальчишкой он гонялся за солнцем, будучи твердо уверенным в том, что если забежит достаточно далеко, то непременно догонит его, сорвет с неба и принесет домой. Однажды он бежал без остановки целых пять часов, прежде чем его поймали и привели обратно, визжащего и плачущего оттого, что его захватывающее приключение закончилось так быстро. Родители, которые отлупили его ремнем в надежде избавить сына от явных странностей, в конце концов признали, что их методы воспитания не приносят должных результатов, и передали его на попечение государства, которое, впрочем, прибегало к практически тем же способам. В течение первых месяцев пребывания в интернате Варлама частенько приковывали к койке, совсем как собаку сажают на цепь в каком-нибудь крестьянском хозяйстве. Однако он оказался крепким мальчишкой, с широкими плечами и ослиным упрямством. Не прошло и нескольких месяцев, как он сломал раму кровати, снял цепь и удрал. Потом его видели на окраине города, когда он преследовал желтый вагон уходящего поезда. Его поймали и вернули в интернат, обессиленного и изможденного. На сей раз Варлама заперли в шкафу. Но все это было давным-давно — теперь, когда ему исполнилось семнадцать, воспитатели вполне доверяли ему, да и сам он поумнел и понял, что не сможет убежать достаточно далеко, чтобы догнать солнце, или вскарабкаться настолько высоко, чтобы украсть его с неба. Вместо этого он сосредоточился на поисках желтого в непосредственной близости от дома, как вышло и с этим ребенком, которого он похитил, забравшись в открытое окно. Если бы он не так спешил, то, пожалуй, просто развернул бы одеяло и забрал его, а ребенка оставил. Но он запаниковал, испугавшись, что его поймают, поэтому и прихватил их вместе. И теперь, глядя на плачущего младенца, он вдруг заметил, что одеяло придает коже ребенка едва уловимый желтый оттенок. И тогда Варлам порадовался, что сумел взять и то и другое.
