Замечаю мигающий красный огонек в нише перед пассажирским сиденьем.
Нагибаюсь и вижу прямоугольную коробочку. Огонек снова мигает, и я понимаю, что это сотовый телефон. В ужасе отшатываюсь, словно увидел змею; нога отпускает педаль тормоза, и машина катится вперед. Резко торможу, и автомобиль клюет капотом. Сотовый! Неужели кто-то следит за мной? Или его забыл отец? Не кинь я взгляд в нужное время в нужное место, то ничего не увидел бы. Отец мог не заметить мобильник, только если уронил его туда днем, — красный огонек тогда был не виден.
Нельзя оставлять сотовый. Перевожу рычаг в положение «парковка», медленно наклоняюсь, опасливо протягиваю руку. Что, если телефон заверещит или загудит? Что, если подействует как электрошокер или нападет на меня? Такое ощущение, будто тянешься к бомбе. Необходимо его подобрать — лучше сделать это сейчас, когда я думаю об этом, чем позволять ему работать в дороге. Рука замирает над мобильником. Он снова мигает. Хватаю его с глухим рычанием, тут же раскрываю. Засветившийся экран ослепляет; щурюсь, но ищу кнопку выключения. Ищу и не могу найти. Поскольку никогда не пользовался сотовыми телефонами, я даже не представляю, как они работают. Нажимаю кнопки одну за другой, стараясь не нажать на «вызов». Все это время пребываю в ужасе — ведь звонок может последовать в любую секунду. Ничего не получается. Почему здесь нет выключателя? Переворачиваю телефон и разглядываю задник корпуса — аккумулятор. Снимаю крышку и вытаскиваю то, что кажется аккумулятором, — черный кирпичик. Экран темнеет, мигающая лампочка гаснет.
Откидываюсь на спинку и тяжело дышу. Телефон теперь не действует. Опускаю окно и выкидываю его. Через мгновение осознаю ошибку. Вдруг его найдут? Тогда с его помощью отследят мой путь. Они, вероятно, знают, что я выехал из дому, но им неизвестно, куда я направился; если же найдут телефон, то определят направление. Можно ли вообще выбрасывать вещи — телефон, старую одежду, что угодно? Выхожу, подбираю корпус и аккумулятор, кидаю их в чашкодержатель. Пока аккумулятор вынут, меня нельзя выследить. Перевожу рычаг в положение «вперед» и оглядываю заполненную улицу. Линда прививала нам всякие полезные навыки, но среди них не было вождения; система управления кажется непонятной и чуждой, будто сконструирована для другого тела. Нет, я не могу управлять этой машиной.
Впрочем, сделать это необходимо. Покалывание в ногах воспринимается как нечто странное и болезненное, но оно не выводит меня из строя. К этому удается понемногу привыкнуть. Движение здесь более быстрое, чем мне хочется, но все же ехать можно. Даже могу разглядеть знак дороги — номер 88, а не 34, но это путь на Холидей-стрит. Вливаюсь в поток, стараюсь не выбиваться из него и въезжаю на автостраду. Здесь вести машину проще — ехать приходится быстрее, но без остановок, поворотов или перекрестков. Так вцепился в рулевое колесо, что от напряжения побелели костяшки пальцев. Свет фар и габаритных огней сливается в единый огненный поток, который проносится мимо. Вижу съезд. Нахожу улицу и нужное здание.
Это многоэтажка, но без домофона или консьержа. Паркую машину, вхожу в дом, поднимаюсь по лестнице, ищу номер 17а. В окне этой квартиры с улицы я заметил свет.
А если не впустит? Вдруг она одна из них? Тихонько стучу.
Фишер открывает дверь, узнает меня и вскрикивает. Я в панике зажимаю ей рот и заталкиваю внутрь.
Она сопротивляется, колотит меня. Крепко держу ее челюсть одной рукой, а другой обхватываю за плечи. Захлопываю дверь ногой. Она продолжает лягаться.
— Не кричите! Я не сделаю вам ничего плохого, просто не хочу, чтобы вы кричали.
Фишер кусает меня за палец, и я стараюсь не взвыть от боли. Ослабляю хватку, она вырывается, падает, бросается к сумочке на диване.
— Меня предупреждали, что это случится, говорили, что нельзя общаться с психами!
Бросаюсь за ней, вырываю сумочку — по полу катится баллончик со слезоточивым газом. Келли снова бьет меня, на сей раз в грудь, так что даже перехватывает дыхание. В грудной клетке образуется пустота, а женщина бежит к небольшому столу, разделяющему в ее маленькой квартире жилую комнату и кухню. Она раскрывает сотовый.
Откуда ей это известно?
Ловлю ртом воздух — он внезапно прорывается в легкие — и снова бегу за ней, успеваю ударить по рукам. Она взвизгивает, роняет телефон, пальцы краснеют от удара. Поднимаю мобильник, складываю его, но не в ту сторону, и он ломается пополам. Фишер вскрикивает и устремляется к двери. Перехватываю ее за руку и отбрасываю назад. Она падает и начинает рыдать. Опасливо отпускаю репортершу, становлюсь между ней и дверью.
— У меня нет намерения причинить вам вред, — снова говорю я. Она плачет. — Я пришел не для того, чтобы убивать. Просто хочу поговорить.
— Ты, кажется, сломал мне палец, подонок.
— Извините, вы меня напугали. Я не знал, что делать. Нельзя было допустить, чтобы вы ударили меня электрошокером.
— Электрошокером?
— Телефоном, — киваю на разломанный аппарат. — Вы пытались вырубить меня мобильником.
— Я хотела вызвать полицию, идиот. — На ее лице смешались боль и страх.
Мне удалось погубить все, что можно.
— Они сказали, что вы вряд ли будете преследовать меня, — проговорила Келли, отирая ладонью слезы. — Похоже, они смогут повторить это моему изнасилованному и искалеченному трупу.
— Повторяю, я не причиню вам никакого вреда.
— Вы напали на меня.
— Вы закричали! И я запаниковал! Меня кто только не ищет, и я не хочу привлекать к себе лишнего внимания.
— Тогда зачем пришли?
— За помощью. — Присаживаюсь, оставаясь между ней и дверью, но так, чтобы видеть глаза. — Самому мне не справиться. Происходит нечто очень серьезное, и у меня есть кое-какие ключи к этой тайне. Другие ключи есть у вас. А вместе мы, возможно, обладаем достаточной информацией, чтобы положить этому конец.
— Вы говорите об убийствах?
— Я говорю обо всем: о Хоккеисте, о безликих, о «Детях Земли» — все это как-то связано и является частью гораздо большей картины…
— Вы и в самом деле псих. — Она трет глаза. — И во что я только ввязалась?
— Смотрите, — говорю я, доставая бумагу, — у меня есть доказательства. Этой ночью на меня напал уборщик в больнице, когда я был совсем один, а все остальные спали. Он даже ночную сестру вырубил. И вот это было при нем.
Я протягиваю. Келли в страхе косится на нее, как на змею:
— Что это?
— Посмотрите сами.
Она не двигается.
— Положите ее и отойдите.
— Как вам угодно. — Легонько толкаю к ней бумагу, потом поднимаю руки и отхожу к двери.
Она осторожно берет документ.
Перестаю дышать. Какая-то часть меня все еще боится: а вдруг эта бумага — игра воображения? Что, если на самом деле это просто чистый лист, или расписание уборки помещения, или еще что-то, не имеющее ко мне никакого отношения?
Келли вчитывается, шевелит губами.
— Что это?
— Вот вы мне и скажите.
Она смотрит на текст, взгляд скользит по строчкам.
Что она читает?
— Здесь вся ваша биография, — сообщает она. — Где жили, кем работали, в какую школу ходили.
С облегчением закрываю лицо ладонями, вздыхаю и даю волю слезам.
— Это не игра воображения. Не игра. Так оно и есть.
— Говорите, нашли это у уборщика?
— Не игра воображения, — снова бормочу я. Оседаю на пол, в изнеможении прислоняюсь к двери. — Я не сумасшедший.
— Что-нибудь еще у него было? На других пациентов?
Отрицательно качаю головой:
— Ничего. Кроме этого и связки ключей. А еще клейкая бумажка с кодом к цифровому замку на двери.
— Вы уверены, что это был ночной уборщик, а не кто-то иной, проникший в больницу?
— Абсолютно.
Она поднимается на колени:
— Вы бы его узнали, если бы я показала вам несколько фотографий?
— У него не было лица.
Она замирает с открытым ртом, потом покачивает головой:
— Нет, только не надо опять.
— Но так оно и есть. А может, и было лицо, но я не мог его видеть… Там перед ним… словно поле какое-то… или еще что-то, какая-то муть вокруг лица. Волосы были на месте, но лицо — сплошное ничто.
— Вы галлюцинируете.
— Нет, — твердо говорю я. — То есть иногда со мной это случается, но в тот раз было так, как я сказал. Клянусь вам. Я был под действием лекарства.
— Вы все еще принимаете лекарства?
— Да. Разные лекарства. Они действуют.
Она вздыхает:
— Майкл, послушайте… Как вы могли понять, что это уборщик, если не видели его лица?
— Но я… — Замолкаю, поняв, что ни разу не видел лица уборщика.
Однако я каким-то образом всегда знал, кто он такой. Знал это, даже когда он находился за стеной или закрытой дверью. Чувствовал и слышал его. У меня словно открылось шестое чувство — вроде зрения или слуха, только другое. Вроде как новое, но в то же время абсолютно естественное.
