Иногда клиент понимает, что вы затеяли, иногда — нет. В лучшем случае вы вызываете главного свидетеля, в худшем — просите соврать, чтобы у вас было хоть жалкое подобие защиты.
— Эндрю, — осторожно начинаю я, — я внимательно изучил выдвинутые вам обвинения, и мне кажется, что мы таки сможем провести линию защиты. Если в двух словах, то смысл таков: дома царила настолько ужасная обстановка, что у вас не оставалось иного выхода и вы вынуждены были насильно забрать Делию оттуда. Но есть одно «но». Чтобы мы смогли воплотить этот план в жизнь, вы должны будете доказать, что исчерпали все законные способы решения проблемы. — Я даю Эндрю время переварить новую информацию. — Делия сказала мне, что ваша бывшая жена была алкоголичкой. Возможно, это мешало ей должным образом исполнять материнские обязанности…
Эндрю нерешительно кивает.
— Возможно, вам казалось, что вы должны стать опекуном Делии из-за…
— А разве не…
Я поднимаю руку, не дав ему договорить.
— Вы звонили в полицию? Или в службу социального обеспечения? Вы пытались пересмотреть решение суда?
Эндрю ерзает на стуле.
— Я думал об этом, но понял, что лучше не надо.
Сердце у меня обрывается.
— Почему?
— Ты же видел мой «послужной список» у прокурора…
— Кстати, что это, черт возьми, такое?
Он пожимает плечами.
— Да ничего особенного. Глупая драка в баре. Но я тогда провел ночь в тюрьме. В те времена суд автоматически отдавал ребенка матери, даже если у отца была безупречная биография. А уж если у тебя были нелады с законом — прощайся со своей доченькой. — Он смотрит мне в глаза. — Я боялся, что если подам жалобу на Элизу, то они поднимут архивы и решат, что мне даже проведывать ее нельзя, не то что требовать опеки.
Оправдывающие основания можно подключить только тогда, когда у обвиняемого не оставалось возможности добиться своего законным путем. А Эндрю обрисовал совсем другую картину. Он даже не пытался прибегнуть к закону — сразу кинулся вершить собственную справедливость. Но я не говорю ему, что это признание рушит всю защиту; я лишь киваю. Первое правило адвокатуры гласит: ваш клиент всегда должен видеть свет в конце тоннеля. Клиент должен верить, что не все потеряно.
Если присмотреться, отношения между адвокатом и подзащитным во многом напоминают отношения между ребенком и спившимся родителем.
— Я пытался, честно, — продолжает Эндрю. — Я несколько месяцев терпел. Я даже отвез ее домой в тот день, когда мы уехали…
Я резко вскидываю голову. Это что-то новенькое.
— Что-что?!
— Бет забыла свое одеяльце, а она с ним вообще не расставалась. И я знал, что она не сможет быть счастлива без него. Поэтому мы вернулись. Ох и бардак же был в доме: гора немытой посуды в раковине, пустой холодильник, всюду валялась какая-то гниль…
— А где в это время была Элиза?
— В гостиной. Без чувств.
Я вдруг отчетливо представляю это: женщина лежит на диване ничком, рука ее свисает к полу, диванные подушки пропитаны разлитым бурбоном. Но у женщины, которую я вижу, волосы не черные, как у Элизы Васкез. Она блондинка в оранжевых капри. Любимая одежда моей матери.
Все мои воспоминания о матери пропахли алкоголем, даже самые светлые: когда она, к примеру, целовала меня на ночь или поправляла мне галстук перед выпускным вечером. Ее болезнь была ароматом — тем, который я ненавидел в детстве и который обожал, повзрослев. Если меня попросят назвать пять случайных эпизодов из детства, как минимум в трех из них будут присутствовать пьяные выходки моей мамы. Однажды, допустим, когда подошла ее очередь возглавить родительский комитет, целый отряд бойскаутов застал ее пляшущей в нижнем белье. На соревнованиях по велотреку она уснула. А когда ей хотелось наказать себя, затрещину получал я.
Эти воспоминания — как колонны, на которых я возвел свою жизнь. Но за ними прячутся другие, и выглядывают они только тогда, когда моя оборона слабеет. Тот туманный осенний день, когда мы сидели на корточках и наблюдали, как муравьи строят свой дом прямо на асфальте. Те песни с перевранными мелодиями, которыми она будила меня поутру. То летнее веселье, когда она громоздила на лужайке кучу мусорных мешков и включала шланг — это были наши самодельные водные горки. Стоило немного подкорректировать освещение — и ее взбалмошность оборачивалась спонтанностью. Нельзя возненавидеть человека, пока не поймешь, как его любить.
Но лучше ли иметь «временную» мать, чем жить без матери вовсе?
Эндрю прочел мои мысли.
— Ты же сам знаешь, каково это, Эрик. Если бы ты мог выбирать, то разве согласился бы жить в такой семье?
Нет. Я не согласился бы жить в семье вроде нашей. Но я в ней жил. И вырасти таким же, как мать, я не хотел, но вырос.
— И что вы сделали?
— Я забрал Делию, и мы уехали.
— Нет, до этого. Вы хотя бы убедились, что ваша бывшая жена в порядке? Вы кому-нибудь позвонили?
— Я больше не обязан был заботиться о ней.
— Почему? Потому что у вас на руках была бумажка, подтверждающая развод?
— Потому что я видел это уже тысячу раз. Ты вообще кого защищаешь, ее или меня? Господи, да ведь Делия очутилась в точно такой же ситуации, когда забеременела! Только на полу валялся ты.
— И все же она не сбежала, — замечаю я. — Она дождалась, пока я приду в себя. Так что даже не пытайтесь сравнивать свою ситуацию с нашей, Эндрю. Потому что Делия гораздо великодушнее, чем вы.
На лице Эндрю дергается мускул.
— Ага. Наверно, ее воспитал хороший человек.
Он встает, выходит из конференц-зала и жестом подзывает надсмотрщика, чтобы тот отвел его обратно в камеру. Там его, по крайней мере, никто ни в чем не будет обвинять.
Когда я возвращаюсь в «Хэмилтон, Хэмилтон», мне на мобильный звонит Делия.
— Ты не поверишь! — начинает она. — Мне только что позвонила эта прокурор, Эллен…
— Эмма.
— Да неважно! — По голосу я понимаю, что она улыбается. — Спросила, могу ли я с ней встретиться. Я ответила, что у меня в графике только один свободный день: между После-Дождичка-в-Четверг и Когда-Рак-на-Горе-Свистнет. А где ты сейчас?
— Возвращаюсь из тюрьмы.
Пауза.
— Как он?
— Молодцом! — бодро отвечаю я. — Все под контролем. — Телефон пикает: вторая линия. — Погоди, Ди, — прошу я и переключаюсь: — Тэлкотт.
— Привет, это Крис. Ты где?
Я смотрю через плечо на сливающиеся потоки машин.
— Выезжаю на десятую трассу.
— Не выезжай! — приказывает он. — Ты должен вернуться в тюрьму.
У меня волосы встают дыбом.
— Что-то случилось с Эндрю?
— Насколько я знаю, с ним все в порядке. Но тебе только что пришло письмо от Эммы Вассерштайн. Она подала прошение, чтобы тебя сняли с должности адвоката Эндрю.
— На каком основании?
— Давление на свидетеля, — отвечает Крис. — Она считает, что ты манипулируешь Делией.
Я швыряю телефон на сиденье и осыпаю его отборной бранью, когда раздается звонок: я совсем забыл, что Делия осталась на первой линии.
— Ты больше ничего не говорила прокурору? — спрашиваю я.
— Нет. Она пыталась, знаешь, прикинуться эдакой подружкой, но я на это не купилась. Сказала, что хочет встретиться со мной, но я отказалась. Она пыталась выкачать из меня информацию об отце.
Я пытаюсь проглотить ком в горле.
— И что ты ей сказала?
— Что это ее не касается. И что если она пытается выудить информацию, то пусть обращается к тебе, как обращаюсь я.
Вот черт!
— А кто тебе звонил по второй линии?
— Мобильный оператор предлагал новые услуги, — вру я.
— Долго же ты с ними трепался.
— Ну, у них много новых услуг.
— Эрик, — спрашивает Делия, — а обо мне отец вспоминал?
Я прекрасно слышу ее вопрос, прием отличный. Но я отдаляю трубку от уха и имитирую губами звук помех.
— Ди, ты меня слышишь? Я проезжаю под какими-то проводами…
— Эрик?
— Я тебя не слышу! — выкрикиваю я и нажимаю «отбой», хотя она продолжает говорить.
В прошении, поданном от имени Эммы Вассерштайн, Делию именуют жертвой. Каждый раз, натыкаясь на это слово, я думаю, как ей самой было бы противно так называться. Мы с Крисом и Эммой сидим в кабинете судьи Ноубла и ждем, пока он соизволит высказаться. Пока что эта громадная туша намазывает арахисовое масло на бутерброд с сыром.
— Вы считаете меня толстым? — спрашивает судья, не адресуя вопрос никому конкретно.
— Вы выглядите очень крепким человеком, — отвечает Эмма.
— И здоровым, — добавляет Крис.
Судья Ноубл замирает, держа нож на весу.
— И щедрым, — брякаю я.
— Размечтались, мистер Тэлкотт. Я вообще этого не понимаю: хороший холестерин, плохой холестерин. И уж точно, черт побери, не понимаю, почему я должен класть на хлеб всего четверть чайной ложки арахисового масла, когда мне хочется съесть нормальный бутерброд! — Он откусывает и кривится. — Знаете, почему мне все-таки удастся похудеть на диете Зоуна? Потому что ни один нормальный человек не станет жрать такое дерьмо! — Он тяжело, с присвистом вздыхает и поудобнее устраивается в кресле. — Я обычно не провожу совещаний в обеденный перерыв, но надо рассмотреть такой вариант, потому что тема вашего прошения, если честно, настолько неприятна, что у меня испортился аппетит. Если я буду получать по десятку таких прошений в день, живот у меня скоро станет как у Брэда Питта.
