Джоди Пиколт - Похищение

Прыщавый подросток, управляющий механизмом, дергает за рычаг, и платформа карусели, сопя и посвистывая, тормозит. Софи наклоняется, чтобы погладить гипсовую гриву, за ней появляются Фиц и Делия. Упершись в стремена, они держатся за латунное кольцо и смеются. Под крышей карусели протянута стальная труба, поднимающая одну лошадь, когда другая опускается. Кажется, будто они движутся порознь, когда на самом деле движутся вместе.

Через два дня я оказываюсь в офисе шерифа Джека, главы пенитенциарной системы округа Мэрикопа, по совместительству — главного медиа-маньяка в штате. Личность эта настолько яркая, что может забросить полицейскую карьеру и работать в ночном клубе стробоскопом. Все, что я о нем слышал, к сожалению, оказывается правдой: он действительно держит на рабочем столе плевательницу (и не стесняется использовать ее по назначению), на стенах его кабинета развешаны фотографии со всеми ныне живущими президентами-республиканцами, а обедает он и впрямь бутербродом с колбасой, как и его арестанты.

— Я правильно вас понял? — Даже его колючие усы сияют несвоевременным восторгом. — Ваш клиент не хочет вас видеть?

— Именно, сэр, — подтверждаю я.

— Но вы не потерпите, так сказать, отказа?

Я смущенно ерзаю на стуле.

— Боюсь, не потерплю, сэр.

— И сержант Конкэннон уверяет, что вы… — Он смотрит в лежащую на столе бумажку. — …пытались умаслить ее, чтобы получить доступ в камеру. — Он поднимает глаза. — Умаслить?

— Она очень красивая женщина, — говорю я, сглатывая ком в горле.

— Она чертовски хороший офицер, но красоты в ней не больше, чем в ослиной заднице. Менее терпимый начальник счел бы это сексуальным домогательством.

Вот этого еще мне не хватало — чтобы шериф Джек позвонил судье Ноублу и обсудил с ним мое поведение!

— Сэр, — говорю я, — я, признаюсь, нахожу женщин бальзаковского возраста привлекательными. Особенно таких. Они как неограненные алмазы.

— Сержант Конкэннон — это алмаз, которому еще далеко до огранки: углероды бурлят. Придумай что-нибудь получше, сынок.

— А я случайно не упоминал о своем друге, который работает в крупнейшей газете штата Нью-Гэмпшир? Он бы с радостью написал о вас статью. — Если придется, я заплачу Фицу. Отдам все свои сбережения до копейки.

Шериф Джек раскатисто хохочет.

— Ты мне нравишься, Тэлкотт.

Я вежливо улыбаюсь.

— Так что насчет моего клиента, сэр?

— Шериф Джек, — поправляет он. — А что насчет него?

— Если бы меня отвели к нему в камеру и оставили нас наедине хотя бы на пять минут, я бы, пожалуй, смог убедить его продолжить общение со мной. Это в его же интересах.

— Мы не пускаем адвокатов в тюрьму. Разве что тех, которые совершили преступление. — Он на секунду задумывается. — А может, стоит сажать адвокатишек за решетку?..

— Шериф, — ловлю я его взгляд, — мне очень нужно побеседовать с Эндрю Хопкинсом.

Пауза.

— Говоришь, журналист…

— Титулованный, — лгу я.

Он встает.

— Черт с ним! Мне не мешает поразвлечься.

Шериф Джек лично провожает меня к лифту и довозит до второго этажа. Обстановка здесь нисколько не напоминает приемную зону. Здесь из наблюдательной будки следят за гигантским четвероруким пауком, в недрах которого ютятся арестанты. Здесь повсюду замки.

Шерифа Джека знают все: пока мы шагаем по коридорам, его приветствуют не только надзиратели, но и — что удивительно — заключенные.

— Здорово, Морячок! — говорит он какому-то мужчине, которого как раз заводят в камеру.

— Привет, старина! — ухмыляется тот.

Шериф оборачивается ко мне с горделивой улыбкой.

— Я с каждым найду общий язык: с черномазыми, с латиносами, со всеми. На шести языках могу сказать: «В строй, мать твою!»

Он берется за ручку Та жужжит и открывает перед нами дверь. Первым, кого я вижу, оказывается зек в розовой майке, поглощенный чтением «Источника».[24] На обеих руках у него вытатуированы слова «Weiss Macht».

— Рубашку надень! — приказывает шериф Джек.

Мы проходим по коридору в большую двухуровневую комнату. С каждой стороны квадрата — закрытые модули: зарешеченные камеры сверху, общие залы внизу. Напоминает эта тюрьма — как, впрочем, и все другие тюрьмы — человеческий зоопарк. Животные заняты своими делами: кто спит, кто ест, кто общается с собратьями. Некоторые меня замечают, другие игнорируют. Это, по большому счету, их последняя возможность выбора — что замечать, а на что закрывать глаза.

Шериф Джек подходит к наблюдательному пункту, я жду у подножия лестницы. Двое чернокожих арестантов устраивают для меня персональный рэп-концерт:

Справа от них старичок с каскадом седых волос пытается самыми изощренными жестами привлечь внимание надзирателя. Сквозь стекло его жестикуляция кажется хитроумным модным танцем.

Шериф возвращается.

— Есть хорошие новости, есть плохие. Хорошие — что твоего клиента здесь нет.

— Где же он?

— А вот это плохие новости, сынок, — улыбается шериф Джек. — Он в изоляторе. Дисциплинарное взыскание.

Изолятор находится на третьем этаже, во втором блоке, в модулях А и D. Эндрю заранее узнает о моем приходе: у зеков нюх на юристов, мною уже пропитан весь тюремный воздух. Когда я подхожу к камере, он умышленно разворачивается ко мне спиной.

— Я не хочу говорить с этим человеком, сержант Дусетт, — сообщает он надсмотрщице.

Та со скучающим видом смотрит на меня.

— Он не хочет с вами говорить.

Я не свожу глаз с его спины.

— Ничего страшного. Потому что меньше всего на свете мне хочется знать, как его занесло в изолятор.

Он поворачивается и меряет меня долгим взглядом.

— Пустите его.

Шериф Джек не уточнял, можно ли пускать меня внутрь, и я вижу, что надсмотрщица тоже об этом помнит. Если мы с Эндрю хотим побеседовать как адвокат и подзащитный, то должны идти наверх, в конференц-зал. Наконец она пожимает плечами: задушат одного адвоката — будет другим пример. Дверь открывается со звуком, похожим на скрежет ногтя по грифельной доске. Я вхожу в тесную каморку, и дверь хлопает у меня за спиной.

Я подскакиваю от испуга. Да, я могу уйти отсюда в любой момент, но все же испытываю страшный дискомфорт: места здесь едва хватает для одного, не то что для двоих. Эндрю усаживается на нары, предоставив мне крохотный табурет.

— Как вы сюда попали? — тихо спрашиваю я.

— Инстинкт самосохранения.

— Я тоже пытаюсь вас спасти.

— Ты в этом уверен?

В тюрьме время эластично. Оно может растянуться длиною в шоссе и биться, как пульс. Может разбухнуть, как губка, и несколько дюймов между двумя людьми покажутся целым континентом.

— Мне очень жаль, что я разозлился в прошлую встречу, — признаю я. — Мои чувства не должны мешать делу.

— Думаю, мы оба понимаем, что это неправда.

Он абсолютно прав. Я — алкоголик, защищающий человека, сбежавшего от алкоголички. Я — сын другой алкоголички, не сумевший бежать.

Но еще я отец, который не знает, как поступил бы в схожей ситуации. Я жертва собственных ошибок, я хватаюсь за последнюю соломинку, как утопающий.

Я обвожу взглядом спартанскую комнатушку, где Эндрю ищет защиты. Мы все защищаемся как можем: лжем нашим любимым, оправдываем свои поступки самым нелепым образом, наказываем себя сами, не дожидаясь, пока нас покарает судьба. Обвинения, возможно, предъявлены только Эндрю, но судят нас обоих.

Я выдерживаю его взгляд.

— Эндрю, — спокойно произношу я, — давайте начнем сначала.

В тюрьме черный заключенный называет белого «снежком», а мексиканца — «латиносом».

Белый обращается к черному «ниггер», к мексиканцу — «мекс».

Мексиканец скажет о черном miyate, черный боб, yenta, шина, или terron, акула. Белый будет «гринго».

В тюрьме у каждого есть ярлык. И тебе решать, сорвать его или оставить.

Отсек повышенной безопасности состоит из пятнадцати камер: пятеро белых, пятеро латиноамериканцев, четверо черных — и одна наша с Компактным. Сочтя себя ущемленными, черные начали акцию протеста и требуют обменять меня на человека с «правильным» цветом кожи. Они караулят дежурных надзирателей у входа в общую комнату и громогласно предъявляют им свои требования.