Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер, в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.
И для тебя самое главное — это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.
— Пятого июня, — отвечаю я. — Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.
— Я не помню своих дней рождения, — задумчиво говоришь ты. — А мне казалось, дети это запоминают.
— Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.
— А когда я жила здесь?
— Ну, — запинаюсь я, — ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.
Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.
— Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.
Ты смотришь на меня взглядом победительницы.
— Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!
Эту версию я тебе навязал.
— К тебе пришли друзья из детского садика, — осторожно начинаю я. — Твоя мать целый день пила. Она пела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. «Но это же вечеринка! — возразила она. — На вечеринках принято петь и плясать». Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.
Ты изумленно смотришь на меня, и я уже жалею, что затеял этот разговор.
— Она сама не знала, что творит, — оправдываюсь я. — Она…
— Как ты можешь ее защищать? — перебиваешь меня ты. — Если бы Эрик хоть раз… если бы он…
Ты замолкаешь, и все становится на свои места: вместе с формой подбородка и ямочками на щеках ты унаследовала от меня тягу ко всему больному, надломленному Неужели этот ген передался и Софи?
— Я больше не хочу об этом говорить, — шепчешь ты.
— Хорошо, — говорю я. — Хорошо.
Ты сидишь на табурете, придавленная массой всего того, что понемногу вспоминаешь, и раздавленная всем тем, чего вспомнить не можешь. Сейчас нам зачастую не хватает слов, потому что сказать правду бывает сложнее, чем солгать. Я подношу ладонь к стеклу, как будто коснуться тебя совсем не трудно. Ты подносишь свою и расставляешь пальцы морской звездой. Я представляю тысячи улиц, по которым мы прошлись, держась за руки. Вспоминаю, сколько раз мы «давали пять» друг другу после школьных соревнований и неуклюжих семейных гонок. Порой мне кажется, что всю свою жизнь я держался за тебя.
По отсеку D ходит стихотворение:
Родился пацан с белоснежною кожей,
Любил девку трахнуть и вмазать по роже.
Его воспитали папаша и мать,
За расу свою он умел постоять.
Когда он подрос, то попал в передрягу,
И копы его засадили в тюрягу.
На суде он тогда не сломался
И во всех преступленьях признался.
И когда оказался под небом он в клетку,
Пришлось проглотить много горьких таблеток.
С честью вышел из каждого он поединка —
И ниггерам небо казалось с овчинку.
Черномазым не нравились эти расклады
И решили устроить парнишке засаду.
Напали тишком три чумазых убийцы —
И трое подохли, не успев помолиться.
И белая кость, о которой наш стих,
Ну валить вертухаев и черных борзых.
Начальник тюряги в качели вмешался,
Но тут же со страху при всех обоссался.
Губернатор позвал Национальную гвардию,
Чтоб они разогнали всю Белую Партию.
Они подбежали к парнишке-герою,
Но он был живой, как и мы, брат, с тобою.
В нем тысяча пуль, но — странное дело! —
Ни капельки крови на белое тело.
Он поднял глаза и давай хохотать,
На всех вертухаев ему было насрать.
«Разве не видите? Я же святой.
Только белые созданы Бога рукой.
На мне нету крови, хоть дырок не счесть,
Мое сердце качает лишь БЕЛУЮ ЧЕСТЬ!»
На спортплощадке нас сортируют по цвету, по два-три человека на группу. Черные играют в баскетбол, белые подпирают стену, мексиканцы сидят на корточках наискосок от белых. Площадка закрытая: потолок защищает заключенных от изнурительной летней жары, а сквозь круглые дырки в дальней стене проникает свежий воздух и солнечный свет. С крыши тюрьмы кто-то спустил гигантский флаг, частично блокирующий лучи.
На тридцать арестантов приходится один надзиратель, и всего он заметить просто не в силах. Именно поэтому спортплощадка зачастую служит местом для заключения сделок. Там исподтишка продают сигареты — как настоящие, так и самодельные: листья салата и картофельную кожуру в обертке из страниц Библии. Здесь же ведут бизнес наркоторговцы. Представители разных рас общаются, по сути, только на предмет наркотиков. У меня на глазах белый паренек, прозванный Хромедомом, ведет переговоры с мексиканцем. Он достает из кармана маркер и снимает колпачок, чтобы клиент проверил товар. Я стою достаточно близко, чтобы учуять острый уксусный запах спрятанного в маркере «винта».
Клатч отирается возле белых, как выбившаяся из ткани нитка. Тощий бледный парень с кривыми зубами и россыпью веснушек на лице. Взгляд его прикован к баскетбольному мячу. Время от времени тело его дергается в воображаемой игре.
Какой-то негр прыгает за мечом, но промазывает. Мяч отскакивает от стены и, прокатившись мимо охранника, подлетает ко мне. Клатч наклоняется и, подхватив его, вертит на пальце. Потом делает две подводки, и всякий раз мяч как заколдованный приклеивается к его руке.
— Эй, дурак, мяч верни! — приказывает Блу Лок, один из главных черных в тюрьме. Компактный стоит рядом, тяжело дыша и упершись руками в бока.
Клатч озирается по сторонам, но мяч не выпускает. К площадке направляется Слон Майк, и Блу Лок говорит:
— Скажи своей сестрице, чтобы не выпендривалась, а то получит.
Майк подходит к Блу Локу вплотную.
— С каких это пор ты указываешь мне, что делать?
К ним приближается надзиратель.
— Разошлись! — приказывает он.
— Эй, чувак, да мы просто…
Слон Майк выбивает мяч из рук Клатча.
— Иди помойся. И не прикасайся ко мне, пока не смоешь всю малафью.
Мяч летит в сторону Компактного, но я перехватываю его и бросаю Клатчу. Тот автоматически принимает подачу и кидает трехочковый. Когда мяч проскакивает в корзину, Клатч улыбается. Впервые за три дня, что я за ним наблюдаю.
— Это же игра, — говорю я. — Пусть покрутит.
Блу Лок делает шаг вперед.
— Ты это мне говоришь?
Его успокаивает Компактный:
— Да остынь. Идем отсюда.
Игра продолжается — еще быстрее, еще неистовее. Надзиратель возвращается на свой пост у стены. Когда Слон Майк уходит, Клатч смотрит на меня:
— Почему ты меня защитил?
Я пожимаю плечами.
— Потому что ты не мог защититься сам.
Уважения представители всех рас добиваются одинаково, а именно: никогда не проявляют слабость. Помогай своим братишкам. Не подпускай женщин к важным делам. Смотри опасности в лицо. Облапошивай систему при каждом удобном случае.
Не злобствуй понапрасну.
Держи слово, потому что ничего другого у тебя здесь нет.
Компактный пробует свой самогон. Насколько я понял, у него есть несколько бутылок на разных стадиях ферментации; и таким образом он, полагаю, обеспечивает себе стабильный доход.
— Ты когда-нибудь задумываешься о том, что происходит снаружи?
Он оглядывается через плечо.
— А я знаю, что там происходит. Сидят дураки, пялятся в телек и лезут не в свои дела.
— Я имел в виду, по-настоящему снаружи. В реальном мире.
Компактный садится, упершись локтями в колени.
— Это и есть реальный мир, старик. Иначе почему мы каждое утро в нем просыпаемся?
Прежде чем я успеваю ответить, в дверях нашей камеры появляется Клатч. В руке у него бутылка шампуня, и он дрожит с головы до пят.
