В саду не было ни души — только странные скульптуры. Полускрытые листвой и поросшие лишайником, они словно бы наблюдали за гостем или того хуже… Свернув за угол, Лео чуть не напоролся на гигантский фаллос Приапа. Бог выглядел совсем как барон — такой же древний и напружиненный!
Многие статуи изображали сатиров, фавнов и Пана, но были и классические фигуры — на полянке вокруг алтаря с каменной вазой стояли семь изваяний, порченных временем, но узнаваемых: Марс со сломанным мечом и в шлеме; Сатурн с косой; Юпитер с бескрылым орлом; Венера, сохранившая прекрасные формы… Лео разглядел надписи на цоколях: «Pater eius est sol, mater luna» — «Отец его солнце, мать — луна». Похоже, в начале восемнадцатого века, в период рококо, скульптуры установил предок барона, который коллекционировал алхимические трактаты.
Тропинка петляла и извивалась, выходя из-под покрова деревьев, и тогда открывался вид на далекие холмы. Лео подумал было, что тропинка может далеко завести, но заметил, что вышел к террасе на другой стороне усадьбы. Пора было готовиться к ужину, но Лео задержался полюбоваться сумерками. Не хватало слов, чтобы описать весь ужас болонской трагедии. Однако здесь будто действовала магия, отвлекая от страхов и тревог внешнего мира.
Анжела к обеду не вернулась — видимо, увлеклась хопингом. Впрочем, можно поговорить с Эммануилом. Библиотека послужила бы хорошей темой для беседы, и Лео взял с места в карьер. Когда подали первое блюдо, он заявил:
— Орсина сказала, что вы хорошо знакомы с книгой, которую вы ей подарили.
Эммануил нахмурился.
— Она упоминала о книге? — холодно переспросил он. — Странно. Это касается только нашей семьи.
— Правда? Похоже на семейство Борджиа [8]— они передавали из поколения в поколение рецепты тайных ядов.
Определенно, этого не стоило говорить — лицо барона застыло.
— Орсина упомянула, — попытался объяснить Лео, — что не может в ней разобраться. Уверяю вас, я эту книгу даже мельком не видел.
— Моя племянница вполне могла обратиться за помощью ко мне, — ответил Эммануил. Повисла неуютная тишина, и касание вилок о тарелки казалось невыносимо громким.
Отпив вина, барон слегка оттаял, взглянул на Лео и произнес с улыбкой:
— Раз вы об этом заговорили, то поясню: сегодня наша книга — достояние общественности. В тридцатых друг семьи Ривьера пустил ее в печать, и современное издание можно приобрести в трех — нет, в четырех приличных книжных лавках Италии.
Заявление прозвучало нелепо, но Лео сдержал эмоции (Эммануил пристально наблюдал за ним) и со всей серьезностью ответил:
— Непременно воспользуюсь вашим советом.
Отвечать было не обязательно — барон продолжил, не обращая внимания на слова гостя:
— Копию этой книги дарили старшему сыну в день его свадьбы. С 1900 года книгу начали преподносить в дар и дочерям… Ошибочный шаг, который, к сожалению, стал традицией. Накануне свадьбы устраивается особая церемония передачи книги. Однако вам, как ученому, наверняка интересно первое издание, не подвергшееся церковной цензуре… — Помолчав, он продолжил изменившимся голосом: — К несчастью, прочесть его невозможно, потому что вы не член нашего семейства. Простите. Американцам не понять этих аристократических ограничений.
Столько шуму из-за какой-то книжки? Наверняка всего-навсего итальянская версия «Камасутры», подумал Лео. Он решил сменить тему: в библиотеке много интересного, и спросить барона было о чем, главное — не вызвать его гнева… Однако хозяин сам ошеломил его вопросом:
— Профессор Кавана, вы демократ или республиканец?
— Во мне есть немного от обоих.
Чувствуя, что ответ барона не удовлетворил, и досадуя, что рядом нет Анжелы, чье присутствие разрядило бы атмосферу, Лео принялся объяснять:
— Как многие гуманитарии, я склоняюсь к либерализму, однако мне не нравится то, что он представляет собой на практике. Аборты — не вынужденная необходимость, а скорее обычай. С преступниками обращаются недостаточно жестко. Еще эта «социальная инженерия»… На последних президентских выборах я голосовал за демократа, а на выборах в сенат — за республиканца.
— Думаете, это поможет установить… как бы лучше выразиться? Равновесие в системе?
— Наверное. Но если честно, я голосовал за своего домовладельца.
Эммануил недоуменно приподнял брови.
— Видите ли, — пояснил Лео, — я живу в доме, которым владеет жена сенатора Роулендсона.
— Неужели? Сенатора Роулендсона знают даже здесь. Вы вхожи в семью?
— Не могу сказать, что да. Я знаком с Крисом Роулендсоном. В жизни он полная противоположность своей репутации.
— Прискорбно слышать. Сенатор живет в одном доме с вами?
Было совершенно очевидно, что Эммануил не умеет беседовать: он либо вел монолог, либо бомбардировал человека вопросами. Лео торопился доесть ризотто, чтобы завершить ужин поскорее.
— Роулендсоны живут в Виргинии, — пояснил он, — но владеют основной частью особняка в Джорджтауне, где я снимаю верхний этаж с отдельным входом с лестницы. Чета Роулендсонов устраивает в доме приемы и званые обеды, или же сенатор с супругой остаются ночевать, когда не желают утомлять себя поездкой в загородную резиденцию. Не думайте, будто я, словно какая-нибудь старушенция, сижу дома, подглядывая из-за шторки за соседями.
— Нет, разумеется. Люди, подобные сенатору, заметны сами по себе, где бы ни появились и что бы ни делали. Однако зачем им квартиросъемщики?
Лео в очередной раз проигнорировал пренебрежительный тон Эммануила.
— Не ради денег, естественно. Им нужен кто-то, кто бы присматривал за домом. Все из-за высокого уровня квартирных краж в округе Колумбия.
— А с жильцами они общаются?
— Мими Роулендсон приглашала меня на ужин. Гости у них редко бывают. Нашей застольной беседы хватило, чтобы понять — она достаточно осведомлена о событиях в мире и вовсе не такая расфуфыренная дурочка, какой ее представляют.
— Как вы думаете, она имеет отношение к запрету на ношение головных платков?
Лео вспомнил, что сенатор успешно протолкнул закон о запрете на ношение головных платков школьницами-мусульманками.
— Вполне возможно. Если подумать, то после взрыва в Сан-Петронио сенатор Роулендсон получит огромную поддержку в народе, особенно если вы правы насчет мотивов теракта.
— Ах да, теракт… Если за него ответственны исламисты, это изменит все. В Америке было одиннадцатое сентября, у нас — День Тела Христова; праздник получил дурную славу. В честь него назовут улицу.
В словах барона слышалась неуместная легкомысленность. Однако ужин закончился, и Лео счел за лучшее оставить последнее слово за старшим собеседником.
Встав из-за стола, барон откланялся.
Лео хотел пойти в библиотеку, будучи уверенным, что пресловутая книга есть и в доме, надо только внимательно поискать, но его внимание привлекла суета слуг. Неожиданно появилась Орсина.
Она ли это? Красота девушки все так же поражала: длинные вьющиеся рыжие волосы, словно с полотен Тициана, лучистые зеленые глаза, осанка, грация… Однако в Орсине появилось нечто степенное; на эту мысль наводили строгий льняной костюм, чулки, туфли на высоком каблуке, классическая сумочка… Орсине вашингтонского периода этот наряд показался бы чересчур продуманным. А может, все дело в достоинстве? Лео переполнили чувства. Он заметил напряжение на лице Орсины, но списал это на дорожную усталость.
Улыбнувшись, Орсина по-европейски поцеловала его в обе щеки.
Ее супруг протянул руку и представился самоуверенным тоном:
— Найджел Макферсон.
— Лео Кавана. Очень рад знакомству.
— Взаимно, — подтвердил Найджел. Высокий, он не утратил привлекательности, даже слегка облысев с возрастом.
Орсина переговорила с Думитру и обратилась к мужчинам по-английски:
— Уже поздно, и у меня нет аппетита. Почему бы нам не выпить, скажем, в библиотеке?
В этот момент в зале появился Эммануил, поздоровался с Макферсонами. Как ни странно, Найджела он принял с искренней теплотой.
Лео надеялся, что пить они будут не кампари. И тут же поправил себя: кампари после ужина не пьют. Эммануил достал из скрытого серванта графин и четыре бокала.
— Это не бренди, — сказал барон, словно прочтя мысли Лео. — Тридцатилетний гватемальский ром. Держу пари, вы такого ни разу не пробовали.
— О, я пил и очень люблю эту вещь, — отозвался Найджел. — У меня в клубе подают нечто подобное, только выдержка — двадцать три года. Черт возьми, дорогая, — обратился он к Орсине, — я рад, что мы здесь. Последние дня два были сущим кошмаром.
