Фредерик Ленуар - Пророчество Луны

С каждым днем расстояние, которое мог пройти юноша, поддерживаемый то братом Гаспаро, то самим приором, увеличивалось. Вскоре он уже выходил из лазарета и шагал туда-сюда по коридору, который вел к другим монастырским помещениям второго этажа: кухне, трапезной, скрипторию и иконописной мастерской. Затем смог спускаться в клуатр, а чуть позже — медленно обходить его. Каждый день приор с надеждой заглядывал в глаза незнакомца, ожидая, что к тому вернется память, но юноша молчал, и в его взгляде не было ни тени эмоций, ни намека на возвращение образов прошлого.

Вскоре дону Сальваторе пришлось столкнуться с возмущением некоторых братьев, которые требовали, чтобы незнакомца убрали из монастырского лазарета и отправили на странноприимный двор. Приор отказался выполнить их требование, объяснив, что на жизнь юноши уже дважды покушались, и потому покидать тщательно охраняемое место ему опасно. Однако эти доводы нисколько не убедили монахов, которые считали, что устав монастыря следует соблюдать неукоснительно. Приор знал, что когда отец-настоятель вернется из поездки, то строго спросит с него за принятое решение. Самоуправство может здорово не понравиться старику, и тот вышвырнет незнакомца из монастыря. Времени оставалось мало: аббат сообщил, что вернется к Пасхе. В общем, у приора было меньше трех недель чтобы помочь юноше вернуть память и раскрыть тайну ужасного убийства брата Модесто.

А в один из дней, сразу после вечерней службы, к дону Сальваторе пришел монастырский иконописец брат Анжело.

— После вечерни я вспомнил, что не запер мастерскую, — взволнованно прошептал брат Анжело. — Вернулся и вдруг увидел, что дверь приоткрыта. Я осторожно подошел и заглянул внутрь. И глазам своим не поверил, увидев, что незнакомец сидит за столом и при свете светильника что-то процарапывает на загрунтованной доске, которую я подготовил к работе.

— Он использовал стило, чтобы нанести изображение?

— Не знаю, я не стал его тревожить, сразу же побежал за вами…

— Ты поступил правильно, — сказал приор, направляясь в иконописную мастерскую. Брат Анжело последовал за ним.

В мастерской было темно, хоть глаз выколи.

— Надеюсь, с юношей ничего не случилось, — встревоженно пробормотал приор.

Они вошли внутрь и обыскали все закоулки и укромные места, освещая их принесенным факелом, но незнакомца в мастерской не было. Наверное, вернулся в лазарет. Когда же свет упал на заготовку, лежащую на столе, брат Анжело не смог удержаться от удивленного возгласа.

На доске, покрытой тонким слоем левкаса,[1] юноша выцарапал изображение Пресвятой Девы с младенцем Иисусом на руках. Рисунок был великолепен, пропорции — совершенны.

— Святой Бенедикт, это потрясающе! — воскликнул брат Анжело. — Богородица Милосердная! Как же он смог нарисовать ее за такое короткое время, да еще без образца?

— Ты имеешь в виду, что здесь нет ранее написанной иконы, которая вдохновила бы его? — спросил дон Сальваторе, окидывая комнату изучающим взглядом.

— Нет, такую Богородицу я никогда не изображал. Это икона школы знаменитого русского художника Андрея Рублева, который жил в четырнадцатом веке.

— Значит, наш подопечный уже писал подобную икону, — задумчиво произнес приор.

— Конечно, и, скорее всего, не один раз — судя по уверенности линий. Но он учился явно не в Италии.

— А тебе известно, где делают такие изображения Девы Марии? — спросил дон Сальваторе, которого заинтересовало второе предположение брата Анжело.

Какое-то время монах размышлял, рассеянно водя пальцем по губам.

— Насколько я знаю, в мире всего лишь две иконописные мастерские, где Богоматерь пишут подобным образом. Первая — в большом русском Троице-Сергиевом монастыре неподалеку от Москвы.

— Москвы! — воскликнул приор.

— А вторая находится на греческом полуострове Афоне, где живут только монахи да порой пришлые русские иконописцы.

— Выходит, юноша жил в Греции или России и научился писать иконы, — подытожил приор.

— Да, — согласился брат Анжело, поворачиваясь к нему, — только для православной церкви эти места священны. Мало кому из мирян разрешают там заниматься живописью. Этот юноша наверняка монах!

Дабы не усугублять напряженную обстановку, сложившуюся в монастыре, дон Сальваторе решил никому не говорить об удивительном открытии. Он попросил брата Анжело впредь оставлять мастерскую открытой и наблюдать за действиями незнакомца, но не вмешиваться в его работу.

Каждый вечер, когда монахи спали, юноша приходил в мастерскую, усаживался за стол и продолжал трудиться над иконой. Затем оставлял ее на прежнем месте и уходил.

Процарапав по левкасу изображение Девы Марии и младенца, он вызолотил контур, а потом тщательно подобрал пигменты, замешал их на яичном желтке и начал писать. Начав с самых темных участков кожи и одеяний, юноша постепенно добавлял светлые тона, и работа над иконой двигалась на удивление быстро.

Брата Анжело восхитили точность и изящество, с которым юноша прорисовал свисающие складки покрова Богородицы, — чувствовалась рука настоящего мастера. Приор усмотрел в умении художника знак, что интуиция его не подвела. Какая удивительная прихоть судьбы привела к тому, что православного монаха и иконописца ранили, а потом он оказался в руках колдуньи-знахарки посреди Абруцци? Из-за какой тайны на жизнь юноши покушались даже в монастыре и не остановились перед жестоким убийством монаха, пришедшего на помощь? Дон Сальваторе чувствовал, что ему необходимо узнать имя загадочного незнакомца, историю его жизни. Но как?

Однажды утром во время пения псалмов приора осенила идея, да такая замечательная, что наверняка не обошлось без Божественного провидения. Один шанс из двух, что незнакомец когда-то жил на знаменитой горе Афон, а дон Сальваторе хорошо знал богатого торговца из Пескары, Адриано Тоскани, который частенько бывал в Греции по торговым делам. Приор решил, что попросит купца отправиться в Афонский монастырь, показать там портрет незнакомца, который нарисовал брат Анжело, и поспрашивать о таинственном иконописце. Адриано Тоскани с радостью согласился сделать остановку у Афона; он как раз собирался в Грецию и подыскивал подходящее судно. Купец заверил приора, что вернется не позже чем через две недели, ведь от Афона до Пескары всего лишь три-четыре дня пути.

Дон Сальваторе молил Небо, чтобы отец-настоятель не вернулся раньше, чем Адриано Тоскани выполнит поручение.

Приор с тревогой ждал возвращения купца и каждый вечер заходил в иконописную мастерскую брата Анжело посмотреть, как движется работа незнакомца. Одна деталь в особенности поразила обоих монахов: юноша почти закончил изображение лица, одеяния и рук, но почему-то не стал рисовать глаза. Однако дней через пять после отъезда Тоскани дон Сальваторе заметил, что икона практически закончена, и юноша наконец начал выписывать глаза. Приор наклонился над образом и увидел, что глаза Девы Марии закрыты. Прежде ему не доводилось видеть Богоматерь с закрытыми глазами или слышать о чем-либо подобном.

Но едва прошло удивление, дон Сальваторе не смог не заметить чарующей красоты Пресвятой Девы. Закрытые глаза придавали необъяснимую глубину и нежность легкой улыбке Богоматери, которая благодаря прихоти художника едва тронула уголки ее рта. Казалось, Дева Мария погружена в самосозерцание, однако вместо того, чтобы придать ей отсутствующий вид, эта внутренняя сосредоточенность подчеркивала близость матери и младенца.

— Какая выразительная икона! — прошептал дон Сальваторе. Он стоял неподвижно перед иконой Богоматери с закрытыми глазами, и его удивление перешло в молитву, а молитва — в слезы, которые приор не смог сдержать. Никогда еще изображение не заставляло его почувствовать присутствие Пресвятой Девы с такой силой! «Эта икона — настоящий шедевр, — подумал он, — и написать ее мог только человек, который преодолел ад собственных страстей и явился, дабы поведать нам о том, что милосердие Господне похоже на материнскую любовь и что оно сильнее смерти…»

Хриплый крик неожиданно вырвал дона Сальваторе из размышлений, и приор выбежал из мастерской. Незнакомец стоял рядом с лазаретом, его глаза переполнял страх. Приор подбежал к нему и стал расспрашивать, что случилось, но юноша молчал, только показывал рукой на лазарет, совершенно темный.

Дон Сальваторе взял светильник, вошел в комнату и, в свою очередь, издал крик ужаса. На полу лежал монах с широко раскрытыми глазами и искаженным от панического страха лицом, словно ему явился сам дьявол. Он был мертв.

Приор сообщил общине о трагической гибели брата Ансельмо на следующее утро, после пения псалмов. Чтобы предотвратить вредоносную панику, он и брат Гаспаро провели ночь, расследуя причины смерти, и пришли к неизбежному выводу, что несчастный брат Ансельмо умер от сильнейшего яда. Оба монаха терпеливо попытались восстановить ход событий. Незнакомец не мог им помочь — позвав приора, юноша впал в прострацию. Поэтому монахи, основываясь на найденных уликах, предположили следующее.