Так что во мне разгорелось любопытство. Я тычусь носом. Было бы классно узнать, что произошло с Милой, чем она так разгневала красных начальников, что ее имя стерли из истории. Вот чем я сейчас занимаюсь, хотя, если честно, похвастаться солидным уловом пока не могу. Но как это принято у нас в Огайо, я не опускаю руки. Возможно, по мере продвижения вперед у меня появятся к тебе новые снайперские вопросы. Ты не будешь возражать? А, вот еще, щелкни на приложение, я отсканировала фото, чтобы ты взглянул на Милу.
Свэггер сделал так, как было сказано, и всмотрелся в фотографию женщины.
После чего позвал жену.
– Я отправляюсь в Москву, как только будут готовы документы.
Потом он зашел в книжный интернет-магазин и закупил книг о Восточном фронте на шестьсот долларов.
Москва
По дороге к Красной площади
Июль 1944 года
– Понимаю, что, глядя на меня, в это трудно поверить, – сказал майор, – но в красоте я разбираюсь.
За окном ЗИСа проплывали неразрушенные здания. Черный лимузин катил по широким проспектам под палящим солнцем. Повсюду чистота, порядок, аккуратность, горожане спешат по своим делам. Продовольствия, похоже, хватало, листья деревьев колыхались от ветерка, небо было безоблачным.
Для молодой девушки города были ландшафтом сплошных руин, где в основном находились лишь трупы, крысы и высушенные люди, покрытые грязной коростой. Будущее измерялось промежутком времени протяженностью двадцать четыре часа. А столица была не тронута войной, хотя в далеком уже 41-м году на нее и упало несколько бомб. Немцы подошли к Москве на тридцать километров, но затем наступила зима, а на помощь ей пришла 15-я гвардейская армия. Совсем не так было в Сталинграде, где девушка провела все шесть месяцев битвы. Ей трудно было не испытывать к Москве чувство неприязни. Фронтовик с передовой ненавидит все штабные города, это его право, и тут ничего не поделаешь. Целые здания и чистые улицы, не заваленные грудами кирпича, были оскорбительными. Но такова война. Одни остаются в живых, бойцы или города, другие – нет.
– А удивительно то, – продолжал майор, – что красота по большей части банальна. Да, понимаю. Удивительно! Однако многие миловидные деревенские девушки приходят в уныние, обнаружив, какие они заурядные. Когда я был на «Мосфильме» – ну, конечно, я там не работал, но все-таки находился по полуофициальному делу и пользовался, не побоюсь этого сказать, весьма существенным влиянием. Я был знаком со многими известными людьми. Но это так, к слову. Так вот каждый день на «Мосфильм», как и в Голливуд, приходили красивые девушки, отовсюду. Они были уверены, что их смазливое личико станет для них билетом к славе и даст возможность удрать из России. Однако в конечном счете абсолютное большинство становилось проститутками или содержанками. И знаешь почему?
Если он ждал ответа, он его не услышал. Одна звездочка и два просвета на погонах указывали на то, что этот человек – майор; синие петлицы и околыш фуражки рассказывали о ночных визитах, бесследных исчезновениях, НКВД. Но лицо говорило то же самое, что говорили лица многих мужчин: «я тебя хочу, ты мне нужна, ты должна стать моей», оно говорило о мечтах, желаниях и намерениях. Все это было девушке хорошо знакомо, она уже слышала это много раз, в самых разных выражениях. Но в иерархии мужчин и женщин она была на тысячу ступеней выше майора, несмотря на простые сержантские лычки на погонах. Согласно закону, более древнему, чем политика, она могла ничего не отвечать.
Вместо этого девушка задумалась о совершенно другом. Неужели все это связано с Курской дугой? Что известно этому майору? Что известно НКВД?
– Потому что кинокамера говорит правду, – продолжал свои безнадежные попытки майор. – Или, точнее, слишком много правды. Она не любит заурядное и долго на нем не задерживается. Ей нужно, чтобы ее дразнили, соблазняли, завлекали. Я сам не знаю почему, но даже среди красавиц только одно лицо из тысячи обладает теми чертами, которыми восторгается кинокамера. Такая красота встречается крайне редко.
Машина проехала площадь Дзержинского, или, как ее все называли по старой памяти, Лубянку, мимо здания, где предположительно работал этот олух – и в нем не было ничего особенного, огромная железобетонная коробка в девять этажей, цвета головки сыра. Но девушка его не видела. Она видела Курскую дугу. Горящих людей, горящие танки, поле, усеянное обломками, библейское в своих размерах, повсюду смерть во всех ее видах.
На Курской дуге она поступила неправильно. Однако ей до сих пор казалось, что все же правильно, как ни старалась она убедить себя в обратном.
Все дело в Курской дуге?
– Понимаешь, я говорю об этом, – не унимался идиот, – потому что считаю, что у тебя именно такая особенная красота. Твои глаза, пусть и большие, глубокие и сосредоточенные, полны тайны. Они не раскрывают свои мысли, но говорят о тщательном раздумье, серьезных целях, отсутствии глупостей. И весь твой послужной список говорит о том, что ты избегаешь глупостей. Сержант Петрова – женщина неглупая.
Еще километр вдоль красной кирпичной стены – и лимузин, прокатившись по брусчатке Красной площади, свернул налево, чтобы въехать в Кремль. Хотя война Москву почти не потревожила, через каждые сто метров по периметру просторной площади стояли, задрав длинные стволы в небо, зенитные орудия в окружении мешков с песком, а высоко над головой плавала на тысячеметровых тросах целая флотилия аэростатов, отбрасывающих на землю колеблющиеся тени. На стенах зданий висели громадные транспаранты с портретами героев Родины, заслоняя собой архитектуру, как бы подчеркивая, что они важнее любых строений. Доминировало мудрое и милостивое лицо товарища Сталина, с усами размером с танк и глазами размером с тяжелый бомбардировщик. Поскольку этот человек убил Милиного отца, его портрет не произвел на нее впечатление.
Время от времени со скоростью пятисот километров в час в небе с воем проносились истребители Як-3, вероятно, выполняя какое-то учебное задание, поскольку война уже ушла далеко на запад. Самолеты напоминали Миле о том единственном мужчине, чье лицо выражало не похоть, а только доброту – о ее муже Дмитрии, сгоревшем в подбитом самолете где-то в Белоруссии.
Мила заморгала, прогоняя слезы. Она до сих пор не могла спокойно думать о Дмитрии. А также о папе и маме, и о братьях, Григории и Павле. И о Курской дуге.
Машина остановилась перед подъездом, который охраняли не только зенитные расчеты, но и четыре солдата в гимнастерках, увешанных медалями. В руках они держали автоматы, с непринужденностью, свидетельствующей о большом опыте.
– Итак, дорогая, все это я говорил тебе вот к чему. Если захочешь, я кое-кому позвоню, замолвлю о тебе словечко, договорюсь о встрече с нужными людьми. Война продлится, самое большее, до сорок шестого года, а с твоим послужным списком – смею предположить, у остальных девчонок, добившихся таких же результатов, не лица, а лошадиные морды! – и надлежащей подготовкой тебя ждет красивое будущее, с разъездами и роскошью, такое будущее, о котором не смеет мечтать советская женщина, и оно станет доступным с моей помощью, тебе нужно только…
– Я снайпер, – перебила его Мила. – Я работаю в одиночку.
Москва
Наши дни
Это был тот самый город, каким Свэггер запомнил его по предыдущему приезду пару лет назад: капитализм, пыль, четкий пульсирующий ритм, повсюду строительство, «Мерседесы» и «БМВ» там, где строительства нет, в небо упираются новые высотные здания, люди куда-то спешат. Он остановился в «Метрополе», потому что знал эту гостиницу и у него там был свой номер рядом с отреставрированным обеденным залом, украшенным позолотой, и ажурной решеткой шахты лифта.
Приняв душ, немного вздремнув и снова приняв душ, Свэггер наконец встретился с Рейли в ресторане, специализирующемся на мясе: там подавали мясные закуски, мясные первые блюда, мясные вторые блюда и – нет, на десерт было не мясо, а вишневый торт, ярко-красный заварной крем на котором напоминал сверкающий протеин.
Рейли тоже не изменилась. Умная, едкая и веселая, она внимательно слушала, что ей говорили, и обдумывала ответ, не испытывая потребности заполнить воздух каким-либо шумом. Когда же она наконец отвечала, это неизменно оказывалось именно то, что надо. У нее были пытливые голубые глаза, которые требовали искреннего признания и находили тайное удовольствие во всех сиюминутных глупостях. Рейли видела насквозь всё и вся.
Зная себя, Свэггер не стал разбавлять ужин выпивкой, и, поболтав ради приличия о детях и будущем, пошутив о политике, газетах и безумии северных корейцев, они перешли к делу.
– Зачем ты сюда приехал?
