Жанна отпустила его руку, и Миша остался стоять один. Ему совершенно ничего не было видно, и это было странное ощущение, словно погружение во что-то черное, беззвучное.
Раздался щелкающий звук, это Жанна зажгла свечу от зажигалки. Комната осветилась слабым колеблющимся светом.
- Иди сюда, садись.
Миша присел на край широкой, стоявшей вплотную к бревенчатой стене, кровати.
- Куда это ты меня привезла?
- Не нравится? Хочешь, вернемся в город?
- Нет, нет, нравится. Только здесь как-то темно и холодно.
- Я сейчас камин затоплю. Здесь отличный камин, и дров сколько угодно.
Через десять минут запылали, потрескивая дрова, приятно запахло дымком.
- И все-таки, где мы?
- У меня дома, - просто ответила Жанна.
- Я думал - твой дом на проспекте Чкалова.
- Нет там служебная квартира, а здесь мой дом.
- Это дом твоих родителей?
- Нет, это мой дом. Купила этим летом.
- Купила? Странная ты… Я совсем тебя не знаю.
- Мы недалеко от этой деревни расследование проводили, и когда проезжали мимо этого дома, я увидела табличку: «Продается». Потом отдельно сюда приехала. Оказалось, что дом стоит как раз столько, сколько у меня сбережений, совсем недорого. Я как увидела эти комнаты, этот камин, этот яблоневый сад… Захотела, чтобы все это стало моим. Теперь выбираюсь сюда при первой возможности, прячусь от всех. Никто не знает, кроме тебя. Смотри не проболтайся, - улыбнулась она и отвела волосы от лица.
«Совсем, как Сенин, – подумал Миша, - тот тоже просил, никому не проболтаться о своей берлоге».
- Почему здесь света нет?
- Дом без хозяев стоял долго, а я не стала подключать. Зачем? Свет только мешает. Я свечи зажигаю, и от камина светло.
Она присела рядом.
- Согрелся немного?
- Согрелся. Иди ко мне.
- Телефон выключу, а то сейчас начнут доставать… Ты тоже выключи.
- Хорошо, только маме напишу, чтобы не волновалась.
Миша отправил сообщение, отключил телефон.
Жанна засмеялась:
- Так ты у нас маменькин сынок?
- Ну да, – смутился Миша.
Она повалила его на кровать, оказалась неожиданно сильной. Легла сверху, прижалась крепко. Он видел ее лицо, освещенное пламенем свечей. Оно казалось ему безумно красивым. Настолько, что все обожгло внутри.
- Я люблю маменькиных сынков, - серьезно сказала она и крепко прижалась губами к его губам, так, что стало больно.
- Почему ты все время меня отталкиваешь? - проговорил он, задыхаясь, как только она оторвалась от него, - почему так мучаешь меня?
Она покачала головой, приложила ладонь к его губам: тихо, тихо, молчи, не говори ничего.
И снова прижалась губами, прижалась всем телом.
У него бешено загорелось внизу живота, он уже не владел собой, перевернул ее на спину, навалился сверху.
И не отрывая взгляда от ее лица, от ее губ, стал раздевать ее, стремясь как можно скорее удовлетворить это мучительное желание подчинить ее себе, сделать покорной, сделать так, чтобы она перестала все время ускользать от него.
Она подчинялась и шептала ему на ухо слова, от которых у него просто крышу сносило.
- Не хочу, не хочу, – стонал он, вдавливаясь в ее губы, в ее тело, – не хочу, чтобы ты уходила. Не уходи больше, никогда не уходи, останься со мной. Прошу тебя, прошу тебя…
Она не отвечала, зажимала ему рот ладонью. Он слегка кусал ее пальцы, она вскрикивала, тянула его за волосы. Он откидывал голову, она снова притягивала его к себе, обнимая его так, что у обоих захватывало дух.
Пламя свечей дрожало на стенах, в камине пылали, потрескивая дрова, и квадрат окна понемногу светлел, пропуская сквозь тусклое мерзлое стекло туманный отблеск занимающегося рассвета.
Он уснул моментально, словно провалился в сон, а когда проснулся, ее рядом не было. Он провел ладонью по постели, складки сбившейся простыни еще хранили тепло ее тела, но ее не было…
Он сел, тихо позвал ее, она не отозвалась.
Дрова в камине догорели, серая горка пепла, наверное, была еще теплой, и в комнате еще было тепло. На столе, покрытом простой белой скатертью, в треснувшем блюдце оплывала горячим воском белая свеча.
Он встал, оделся, все время прислушиваясь: может быть, она где-то в соседней комнате? Но было очень тихо: ни шороха, ни звука…
Половицы жалобно скрипели у него под ногами, когда он ходил из комнаты в комнату. Дом был пуст… Ее не было, словно ему все приснилось.
Рядом со свечой он нашел записку – листочек, вырванный из блокнота.
Почерк у нее стремительный, строчки то и дело взлетают, словно хотят оторваться от бумаги.
«Извини, я уехала. Срочно вызвали на работу. Ключ оставь под крыльцом. Жанна».
И все. Ни «целую», ни «до скорого».
Миша отпустил руку с запиской, закрыл глаза.
Вот ее лицо, озаренное колеблющимся пламенем, вот ее глаза, вот ее губы.
Вот еще ее запах на руках.
А ее нет.
Не разбудила, не поцеловала напоследок.
И как она выбралась из этой глухомани? Наверное, машину прислали… Но он бы проснулся от шума мотора…
Он заправил кровать, еще раз прошелся по дому - пустому, холодному, неуютному. Такому же брошенному, как он сам.
Потом вышел, запер дверь, оставил ключ под крыльцом.
Уже в машине набрал ее номер, так хотелось снова услышать ее голос. Тот голос, что ночью говорил ему слова, от которых хотелось умереть, или убить ее, или задушить в объятиях.
Но из черной телефонной пустоты раздался чужой равнодушный голос: «Абонент находится вне зоны доступа…»
Дома он немного успокоился. Всегда так было, стоило ему переступить порог их маленькой квартиры, его охватывало некое умиротворение. Мир извне, так часто враждебный к нему, оставался снаружи, за дверью, обитой коричневым, покрытым трещинами, дерматином, и за окнами, которые мама держала всегда чистыми до прозрачности. Дома вкусно пахло пирогами, на диване ждал старенький клетчатый плед, под которым так уютно было вздремнуть, на прикроватной тумбочке горбатилась любимая, перечитываемая бесконечное количество раз, книжка – и было так спокойно, так легко.
Вот и сейчас Миша закрыл дверь на замок и на цепочку, прислонился к дверному косяку и перевел дух. Он слышал - мама возилась на кухне.
- Привет, мам! - крикнул он из коридора.
- Здравствуй, Мишенька! Я сейчас! Духовку только проверю!
- Не торопись, ма! Я пока к себе, у меня работа.
- Хорошо, я позову, когда накрою.
Миша пошел к компьютеру, нужно было просмотреть фотографии.
Как обычно некоторые из них казались идеальными, некоторые не очень. Мишу радовало то, что некачественного материала становилось все меньше.
Он всматривался в экран, в уме составляя фоторепортаж, выбирая наиболее подходящие снимки.
В дверь позвонили. Мама пошла открывать, он слышал, как она разговаривала с кем-то в прихожей.
- Сынок, - крикнула она, - это к тебе! Проходите, Гавриил Аронович.
- Здравствуйте, Миша. Не помешал? Простите старика, не усидел дома. Такую партию разыграл в уме, а реализовать не с кем. Всего одну партию, будьте великодушны.
Старик выглядел смущенным, и Мише стало жаль его. Впрочем, как всегда. Старость всегда вызывала в нем сочувствие. Тем более такая – одинокая, неустроенная.
- Здравствуйте, Гавриил Аронович. Конечно, сыграем. Проходите, присаживайтесь. У меня тут работы на полчасика, как закончу, так и сразимся.
- Гавриил Аронович, - позвала из кухни мама, - идите пока ко мне, я вас угощу. У меня сегодня пирог с капустой.
- Дорогая моя, вы меня осчастливите. Таких пирогов, как у вас, я за всю свою жизнь не едал.
Старик зашаркал на кухню.
Миша просматривал фотографии, и краем уха слышал, как на кухне Гавриил Аронович рассказывает маме очередную историю из своей далекой и очень бурной по его словам молодости. Мама тихонько смеялась. Бывший актер был прекрасным рассказчиком, знал об этом, и частенько этим злоупотреблял. Если его не остановить, мог рассказывать часами.
На экране компьютера, сменяя друг друга, проходили кадры фотохроники последней сумасшедшей недели. Миша внимательно просматривал их, что-то отметая сразу, на чем-то задерживаясь. Долго смотрел на фотографию Жанны. Она стояла вполоборота, поправляла волосы. Так грустно и пронзительно было смотреть на эти тонкие руки, на эти нежные улыбающиеся губы…
Вот фото, сделанные в музее, в подъезде у Боровикова, вот Ольга, засыпанная снежком, Юлька в строгом учительском костюме, Алиса, изогнувшаяся у шеста… А вот снимки, сделанные у антиквара. Он сам, сидящий в своем роскошном кресле, советский фарфор всех цветов и видов, хрустальные и фарфоровые статуэтки. И ангелы, много ангелов - рождественские, свадебные… И самый главный ангел, самый важный -Ангел покаяния. С распростертыми прозрачными крыльями и маленькими золотыми весами в правой руке.
