Используя первую подвернувшуюся под руку дискету, я сбросил на нее с компьютера искомые сведения и взялся за папки, вываленные мной раньше из ящиков стола. Сведения к этому обязывали.
Перечень лиц, добытый в результате моей рискованной акции, выглядел следующим образом:
ТРЕГУБОВА 6.8.9.
СМИРНОВ
ВАРАПАЕВ 11.9.8.
ГАЛУШКИН
КИПИАНИ 8.4.9.
ШИПИЛОВ
СТРИЖ 1.10.9
РУБЦОВ
ЛЮБШИН
ПОТЕХИНА 3.1.9.
РОКОТОВ 22.5.9.
НИКОЛЬСКИЙ 29.10.8
КАТЫШЕВ 12.5.9
Из всех перечисленных о чем-то мне говорила только фамилия Стриж. Стриж был опознан Курбатовым по фотоснимку, сделанному на похоронах Штейнберга, как директор загородного ресторана «Последний рубеж», имевший с Иваном Ильичом какие-то личные дела. Судя по дате, проставленной рядом, Стриж больше не имел никаких личных дел не только с Иваном Ильичом, но и с кем-либо вообще. Если, конечно, это было то, что я думал.
Личные дела… Ими-то я и занялся. Четыре дела – Кипиани, Рокотова, Потехиной и Варапаева – я извлек из груды папок. Все они были сотрудниками «Третьего полюса». На каждой папке в правом верхнем углу стояло аккуратно выведенное синим маркером слово «выбыл». Педант Караваев и здесь остался верен себе. Отложив их изучение до лучших времен, я обесточил компьютер и проверил дверь. Она, как и следовало ожидать, оказалась заперта снаружи. Устроившись подле нее в кресле, я стал караулить Игоря Владиленовича. В конечном счете повидаться с ним было даже уместно. «Когда еще встретимся? – подумал я сквозь дрему. – Да и встретимся ли? Караваев – тип непредсказуемый. Возьмет да и окочурится!»
В 9.00 ключ повернулся в замке. Игорь Владиленович прибыл строго по расписанию. Дверь открывалась внутрь и потому в момент открытия заслонила меня от Караваева. Раздеваться он, как я понимаю, начал еще в коридоре, поскольку сразу направился к вешалке и засопел, стаскивая уже расстегнутое пальто.
– Доброе утро! – Я пинком захлопнул дверь и шагнул к долгожданному хозяину кабинета.
Уронив шапку, он повернулся ко мне лицом. И как раз вовремя. Плотный удар в челюсть кадровика вернул ее на место, как только она стала отваливаться. Караваев сел на пол. Он бы и лег, да я его придержал за шкирку.
– Вижу, что рад, – заметил я.
Куда девался весь его напускной оптимизм? Девался куда-то. Остались лишь злобные колючки вместо глаз.
Караваев шевельнул губами с намерением что-то произнести, но слушать его у меня лично охоты не было. Повторным апперкотом я оборвал тщетные попытки Игоря Владиленовича, после чего подтащил его к аквариуму.
– А это тебе за купание в гараже! – Насильственно вернув Караваева в вертикальное положение, я окунул его голову в воду.
Перепуганные меченосцы и скалярии брызнули в стороны.
– Вирки себя чувствовал хуже, когда в Неве тонул! – Я выдернул Караваева из аквариума, дал ему вздохнуть и вновь погрузил в пучину.
Отпустил я его, лишь когда он досыта нахлебался. Караваев стал валиться на спину и, уцепившись за стенку аквариума, потащил его за собой. Тяжелая стеклянная емкость с грохотом опрокинулась на паркет. Золотые и серебряные рыбки, фиолетовые телескопы и малиновые «ромбики» затрепыхались вокруг Игоря Владиленовича, который, загребая руками воздух, ворочался на полу посреди мелководного озера.
– Я с тобой еще не закончил, чекист! – предупредил я его, покидая кабинет.
В коридор выглядывали переполошенные шумом сотрудники «Третьего полюса». Охранник, дежуривший на входе, маялся, не зная, то ли ему бежать к месту происшествия, то ли оставаться на боевом посту.
– Там у вас мужчина тонет, – разрешил я мимоходом его сомнения.
И вахтенный, бросив службу, метнулся на выручку заведующего кадрами.
Дверь лифта уже закрывалась за мной, когда истошные вопли Караваева достигли наконец моего слуха.
ГЛАВА 18 «ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ»
-Береги лопатник, батя! – Гудвин вручил пожилому господину кошелек, оброненный тем в толчее у пригородных касс. Странная парочка – одноглазый нищеброд с виолончелью и похожий на человека-невидимку из одноименного романа субъект с обмотанной бинтами по самую шею головой в разношенной кроличьей шапке – вызвала у господина вполне естественную реакцию. Схватив кошелек, он поспешил затеряться в толпе.
– И это вместо «спасибо»! – с горечью констатировал Гудвин. – Темен еще народ! Темен и груб. А все почему?
– Почему? – отозвался я эхом, изучая на стене расписание поездов.
Способность видеть, слышать и говорить у меня, благодаря умело произведенной обходчицей Клавдией перевязке, еще сохранилась. Куда хуже обстояли дела с обонянием. Но, с другой стороны, не в розарии живем.
– Что почему? – проверил меня на внимательность Гудвин.
– Почему народ груб?
– Секли его мало в детстве! – просветил меня новоявленный Песталоцци.
Ну, сколько секли наш народ в детстве, отрочестве и даже пенсионном возрасте, столько, я думаю, не секли никакой другой. Хотя батоги, плети и розги не самый действенный метод воспитания чувства благодарности. Написано и сказано об этом вполне достаточно, да все как-то появляются сторонники радикального просвещения. И все как-то из этого самого народа. Так что народ наш вроде пресловутой унтер-офицерской вдовы – сам себя обслуживает.
– На халяву все пожить норовят, – продолжал сетовать Гудвин. – На шармака хотят прокатиться!
– Не успеем. – Я озадаченно сверился с часами.
Многие в очереди у ближайшего окошка разделяли мое беспокойство, о чем свидетельствовали резкие по форме и емкие по содержанию высказывания в адрес медлительной кассирши.
– За пять-то минут? – фыркнул мой спутник.
– Билеты взять не успеем!
На мое уточнение борец с халявой Гудвин отозвался весьма темпераментно:
– Ты что – охренел?! Какие билеты?! Мы же нищие! Засыпать нас хочешь?!
В этом, пожалуй, была своя логика. Оборванцы с билетами выглядели бы еще подозрительнее, чем стоящий на паперти Чубайс. Доверившись опыту бывалого попрошайки, я без дальнейших возражений последовал за ним на платформу.
– Осади-ка! – придержал меня Гудвин в тамбуре электрички.
Не обращая внимания на спешащих в вагон пассажиров, он отомкнул крышку виолончельного футляра и стал пристегивать свой протез. Футляр Гудвин выкупил по сходной цене у какого-то уличного музыканта. Его орудие труда отлично помещалось в этот струнный саквояж.
– Ты сядь, пока я по составу прохиляю! – Гудвин, проверяя крепление, топнул протезом. – Нечего зря бабками разбрасываться!
– Ну ты даешь! – Его предприимчивость застала меня врасплох.
Как-то я не был готов к публичному одиночеству в забинтованном виде.
– Это они дают! – ухмыльнулся Гудвин. – А я беру!
«Электропоезд Москва – Можайск отбывает с шестого пути!» – оловянным голосом объявил с платформы усилитель.
– Смотри, чтоб не сперли! – предостерег меня Гудвин, отдавая на хранение футляр. – Демос нынче совсем оборзел!
«Демос», позаимствованный в греческом словаре полубезумного историка Родиона, звучал в устах Гудвина исключительно как ругательство.
Створки дверей, издав шипение, столкнулись, будто бараны, не поделившие дорогу, и состав дернулся, набирая скорость.
Гудвин загрохотал деревяшкой по железному переходу, ведущему в соседний тамбур.
– Подайте, кого жаба не душит, ветерану русско-еврейской кампании! – донеслось до меня, ибо Гудвин закрывать за собой поленился. – Братья православные! Кому рубль – ерунда, а кому – хлеб да вода!
Хитрый Гудвин бил наверняка. Его «кампания» фонетически трактовалась двояко – то ли «война», то ли «мирные посиделки», в зависимости от воззрений подающего.
Я зашел в переполненный вагон и огляделся.
– Падай, калека! – гаркнул румяный парубок с магнитофоном, уступая мне место у прохода. – В ногах правды нету!
Вот и говорите после, что «демос» наш плохо воспитанный.
Я пристроился на край лавки и вытянул из-за пазухи свежий номер газеты «Вчера», ловя на себе любопытные взгляды пассажиров. Их можно было понять. Сбежавший из реанимации псих, наверное, выглядел интригующе. Подоплека же моего перевоплощения была такова. Благополучно завершив дерзкую ночную вылазку в «Третий полюс», я на «частнике» добрался до Курского вокзала, откуда и прихромал на запасные пути. Ушибленное колено меня все еще беспокоило. Но больше беспокоил исход облавы, устроенной на меня по всей честной столице. Лучшего места для перегруппировки своих сил и анализа ситуации, чем заброшенный пассажирский экспресс, я не нашел. Не в китайское же, в самом деле, гетто мне было возвращаться.
Гудвина в его личном купе не оказалось. Зато Родион встретил меня с распростертыми объятиями. У Родиона вообще, как выяснилось, был день приемов.
