Элизабет сказала, что Розмари подлетела в воздухе. Тогда мама попросила ее замолчать.
Розмари Уитсел Лэмм, в возрасте пятидесяти шести лет, потратив всю жизнь на заботу о других и погибнув слишком рано, когда ей больше не нужно было этого делать, была похоронена в Иллинойсе, хотя месяц, проведенный с нами, был самым долгим периодом ее пребывания в этом штате. Мама просто сказала, что ей хотелось, чтобы она была рядом.
Моя мать, молодая мама, которая только что потеряла и мужа, и свою мать через считанные недели после того, как узнала, что ее единственный сын проведет всю свою короткую жизнь, разваливаясь и разлагаясь у нее на глазах, почувствовала себя, будто поверх нее приземлились несколько самолетов. «У меня была такая счастливая жизнь», сказала она мне. «Я тогда поняла, как сильно мне повезло. То есть, до этого ничего такого плохого со мной не случалось. Папа умер прежде, чем я успела его узнать. Никто из моих близких друзей не умирал, на меня никогда не нападали и не насиловали, люди всегда хорошо ко мне относились. У меня не было никаких жалоб на мир.»
«Ты на самом деле ничего не знаешь о себе, пока ты не будешь вынужден справляться с болью, настоящей болью. Моя жизнь до этого всего теперь кажется туманным, смутным летом, когда я была защищенной, огражденной и совершенно не понимала, как работает мир. Я стала лучше благодаря этому. Я узнала, что меня не минуют страдания, потому что это невозможно. Я не была особенной. Мне нужно было пережить все это, как и всем остальным.»
Именно потеря матери почти сломила ее. Мой отец, что ж, она всегда подозревала, что он немного говнюк. И как бы она ни грустила из-за моего диагноза, он по большей части придал ей упорства. Я нуждался в помощи. Какая мать не хочет помочь своим детям? Я дал ей сосредоточенность, цель и решимость. Со мной нужны были усилия, неутомимость и борьба, со мной нужны были стойкость и сила, которые она сама в себе открыла. СМА и все, что она у меня забрала, дали ей врага, чтобы бороться, мишень, куда можно запустить всю ее энергию и сосредоточенность. Я дал ей причину жить.
Но в потере Розмари не было никакой цели. Это была просто потеря, чистая потеря, кто-то, кого она любила, в ком нуждалась, кому ей хотелось бы быть лучшей дочерью, кто как раз должен был стать человеком, которым ей суждено было быть, прежде чем ее забрали… кто-то, кто был жив в один день, а на следующий его не стало.
Скорбь, узнала мама, не была проблемой, с которой можно разобраться, раскрутившимся болтом, который можно ввинтить посильнее, задачкой, которую можно решить, ребенком, которого можно успокоить. Она просто обосновалась в ее животе и не уходила. Иногда она росла, иногда уменьшалась, но она всегда, всегда там.
Это была худшая часть, сказала она, сложнее чего-либо, до или после. Скорбь не уходит. Она становится частью тебя. Либо ты учишься с ней жить, либо ты умираешь.
Ты можешь справиться с болезнью, о которой можно собрать информацию и с ней бороться. Ты можешь справиться с бывшим мужем, притворившись, что его не существовало. Это проблемы с четкими очертаниями, ясными параметрами, проблемы, которые ты можешь подтачивать, пока они не станут более простыми, достаточно маленькими, чтобы их можно было обхватить руками.
Но скорбь остается.
Я всегда вспоминаю, что моя мама считала себя везучей, пока не умерла ее мать.
Она всегда бродила по миру, ла-ди-да, думая, что жизнь – это такая себе счастливая песочница, где она может поиграть, и потом ее настигла реальность, безвозвратно изменив ее жизнь. Она могла испытывать удовольствие и радоваться жизни. Все ее путешествия, все экзотические поездки с разными спутниками, маячащими на заднем плане звонков в Skype, это прямая реакция на Розмари: она живет жизнь так, как хотела бы, чтобы это сделала ее мать, если бы у нее была возможность пожить, это своего рода способ почтить ее память. (Могу поспорить, массажи в отелях тоже неплохие.)
Но эта новая жизнь пришла позже. Все это последовало за осознанием, что жизнь – это боль, и все, что тебе дорого, будет у тебя отнято, и единственный способ жить дальше – это принять, что эта огромная черная скорбь будет гнить у тебя в животе вечно – что лучше никогда не станет.
Вот из-за чего я почувствовал себя везучим. Прямо сейчас.
За всю жизнь до этого момента я никого не терял. Ни маму. Ни Трэвиса. Ни Ким, на самом деле. Ни Марджани. И мне повезло. Мне повезло, потому что я уйду намного раньше них. И мне не придется скорбеть по ним, потому что им придется скорбеть по мне.
Я знаю, что эгоистично находить утешение в том, что мои близкие будут по мне скучать и переживут боль, которую не доведется испытать мне. Но я не могу отрицать, что это правда.
В этом плане повезло мне. Я смогу уйти первым. Я смогу уйти прежде, чем скорбь успеет стать гостем, а потом остаться навсегда. Я смогу пожить в этом мире, не познав боли прощания – какая удача. Это для них. Мне грустно, что им придется скорбеть по мне. Но я рад, что мне это не грозит. Мне повезло. Мне повезло, что я уйду задолго до прибытия скорби. Мне повезло, что я уйду один. Мне повезло, мне повезло, мне очень, очень повезло.
50.
Я с трудом открываю глаза. Я на полу рядом с креслом. В порванной и мокрой рубашке. Я вижу ботинки с хромированными носками. Они выглядят острее вблизи. Я поднимаю голову.
Джонатан одет во все черное. Без кепки «Атланта Трэшерз». Он гладко выбрит, и ему это не идет; ему однозначно нужно отрастить бороду, чтобы спрятать этот безвольный подбородок. У него в руках маленький фонарик. Он наклоняется и светит им мне в лицо.
Он смеется:
– Из тебя намного более внушительный оппонент в интернете, чем во всех трех измерениях. Твой дом легко найти, но я до вчерашего дня не знал, что ты… такой. Мир – это кавалькада сюрпризов. – он выключает фонарик, и я снова отключаюсь.
51.
Я не знаю, сколько времени прошло, но я все еще на полу. В моей комнате горит свет, а теперь и на кухне он включился. Кажется, я чувствую запах жарящегося бекона? Может, у меня сердечный приступ. Говорят, что люди ощущают самые странные запахи во время сердечного приступа. Или это во время инсульта? Я не помню.
Должно быть, я выгляжу так, словно кто-то перетасовал все части моего тела, а потом в случайном порядке разложил их на полу. У меня уходит несколько мгновений, чтобы осознать, что пожеванный комок жвачки на полу в нескольких футах от моего лица, это на самом деле моя левая ступня. У меня насквозь мокрые волосы, и это может быть по целому ряду причин, но среди них нет ни одной хорошей. Я не могу открыть левый глаз, каждый раз, когда я выдыхаю, возле моего носа вздымаются комки пыли, и я честно понятия не имею, где моя левая рука.
Смутный, неприятный воздушный карман начинает образовываться у меня в груди. Я знаю это чувство. Вся эта тряска высвободила мусор у меня в легких, и когда я встану, он продолжит греметь там. Я понятия не имею, как это этого избавиться.
Это нехорошая ситуация.
Я слышу шуршание на кухне. На короткое мгновение я думаю, может, я все это выдумал. Один из санитаров плохо укутал меня ночью. Я просто упал с кровати. Марджани сейчас придет. Она будет так громко кричать, когда увидит меня. Она меня помоет. Потом рассмеется. Мы позавтракаем. Я спрошу, почему она приготовила бекон. Она знает, что мне нельзя бекон. Она просто скажет: «Сегодня просто подходящий день для бекона!» Мы посмеемся, хотя я не пойму шутку. В Атенс снова чудесная погода.
Я закрываю глаза. Потом ШМЯК, мой живот взрывается, когда Джонатан – по всей видимости, держащий тарелку с беконом – пинает меня. Сильно. Я кричу, затем переворачиваюсь набок, и мои ребра издают звук, отдаленно напоминающий хруст гренок, раздавленных кулаком. Это невыразимо больно.
– Проснись, Дэниел! – вопит Джонатан. – Мы же наконец-то знакомимся поближе. – воздух медленно выходит изо всех частей моего тела, каждая из которых немного перекрыта другой по той или иной причине, то есть в данный момент я превратился в симфонию медленно сдувающихся шариков. Я чувствую себя, будто воздух подталкивает меня, и я медленно плыву по полу.
