Я спросила ее, как дела, и она сразу же разозлилась.
— А как ты думаешь? В этой тухлой, замшелой дыре? Сама-то ты как думаешь? Бактерии, микробы, везде грязь! Вокруг одни идиоты. Где бы я ни была, что бы ни делала, обязательно кто-нибудь за мной подсматривает. И ты еще спрашиваешь, как у меня дела?
Я почувствовала, как от страха у меня сжалось горло. Я не могла переносить этот крик, эту ненависть в ее глазах. Здесь со мной ничего не могло случиться, но я не чувствовала себя в безопасности. Мне захотелось немедленно уйти, и я встала. Пусть догнивает здесь! Она ненавидит меня. Она убила своего мужа, а потом человека, которого я могла бы полюбить. Она не заслуживает ничего лучшего. Я сама была на волосок от такой же камеры. Или еще худшего. К черту все! Я пошла назад к двери, и охранник снова встал. Я еще раз обернулась и увидела, что она плачет. Беззвучно. Ее спина вздрагивала, лицо исказила гримаса, и она стала стучать кулаком по столу.
— Я не хотела этого, — пропищала она. — Я не хотела. Это получилось… Не знаю… Само собой…
Я стояла у двери, между нами было больше двух метров, но все равно я чувствовала, как будто она вонзает когти мне в горло.
— Я так разозлилась. Была прямо в ярости. Знаешь ли ты, как это — чувствовать такую ярость?
Я покачала головой. Я не знала, как это — чувствовать такую ярость. Я попросила охранника открыть дверь.
Она начала говорить. Больше сама с собой, чем со мной:
— Мартин больше не хотел так. Он сам сказал, что это нас обоих погубит. У меня постоянно стучало в голове: он врет, он врет, он врет. Я говорила: «Ты врешь, здесь что-то большее, что-то другое, скажи мне правду, скажи правду!» А он все стоял и упирался. Ну и пошел он! Я швырнула в него вазой. Из меня еще текла кровь нашего ребенка. Как он мог так поступить? Я требовала, чтобы он сказал правду. И тогда он рассказал, что ты сделала аборт. Он хотел пощадить меня, но я настояла.
— Но ты же знала, что у него есть женщина?
— Я чувствовала это. Он хотел уйти. Он хотел завести ребенка с другой. Он хотел все, о чем мы с ним мечтали, сделать с другой. А ты избавилась от ребенка. А он хотел спать. Мы должны были обсудить с ним все на следующий день. Когда оба успокоимся… Я взяла подсвечник. И ударила его. Он убежал на улицу. Было страшно холодно. Он был в крови. Я заперла двери и поднялась наверх. Я все еще была в ярости. Ярость не проходила. Становилось все хуже и хуже.
Она дрожала сейчас так сильно, что не могла вынуть сигарету из пачки. Я не смела ей помочь.
— Это из-за лекарств.
Она стала раскачиваться и сложила руки у лица.
— На следующее утро я нашла его тело. Перед калиткой, в луже крови. Я не хотела его убивать. Я притащила его внутрь, обмыла его… Его тело… Такое белое, такое мертвое… Но, знаешь, ко всему привыкаешь. Тело. Сначала пугаешься и впадаешь в панику, но в какой-то момент… Это был уже не Мартин. Он стал просто вещью. От которой я должна была избавиться как можно скорее. Ужасно странно, но я была спокойна. Мои мысли были ясны, как стекло. Я поняла, что мне надо делать. Как-то сам собой появился план. Такой логичный. Такой блестящий. Он раскрылся в моей голове, как будто был там всегда. Каждую ночь мне приходила в голову новая идея! После смерти Мартина… Когда один раз переступишь через это, когда кого-то убил и похоронил тело, и никто об этом и не пронюхал, тогда все оказывается как-то просто. Тогда надо только шагнуть, чтобы сделать это еще раз.
— А тебе не приходило в голову, сколько горя ты могла бы причинить Мейрел и Вольфу?
Она раздраженно посмотрела на меня, и меня поразили ее налитые кровью глаза и лишенный всяких эмоций взгляд.
— Иногда надо поступать так, как лучше для детей. Они все хотят остаться с родителями, которые избивают их до полусмерти, чем идти в приемную семью или в детский дом. Моя задача действовать без эмоций.
Я вернулась к столу и собралась взять сигарету из ее пачки. Я не курила почти неделю, но сейчас почувствовала, что больше не могу сдерживаться. Она схватила меня за руку и впилась ногтями мне в запястье.
— Что ты знаешь о боли, об одиночестве! Ты родилась для счастья, а я — для несчастья. Но это не твоя заслуга! Ты купаешься в радости, как я купаюсь в горе.
Охранник шагнул нам навстречу и сказал Анс, чтобы она отпустила меня.
Я встала напротив нее. Я тоже дрожала от ярости и чувствовала что-то вроде того бешенства, которое владело ей уже многие месяцы:
— Ты моя сестра, но нет никого, кто был бы мне более далек. Ты не родилась для несчастья, ты сама его накликала! Ты всегда пряталась за меня! Ты выбрала другой путь. Путь ненависти, подозрительности и зависти.
Теперь Анс смотрела мне прямо в глаза. Мышцы на ее шее напряглись, казалось, она вот-вот кинется на меня.
— Это ты, ты бросила нас с отцом! Ты оставила меня наедине с горем! Я!.. — она ткнула себя в грудь пальцем, на грани истерики. — Я ухаживала за ним, когда ему становилось все хуже! Я была его сиделкой! И за все это ни капли любви! А зато когда приходила ты, тут уж был праздник!
Охранник, который все это время стоял между нами, положил руку на плечо Анс.
— Думаю, вам пора прощаться, — сказал он мне.
Анс вырвалась.
— Мне очень жаль, — сказала я ей. — Но у тебя ведь был выбор. Точно так же, как и у меня. И за то, что ты сама перечеркнула свою жизнь, за это не жди аплодисментов.
Я проводила ее глазами. Она вышла с санитаром, погруженная в себя, и я затушила свою последнюю сигарету.
Ты решила родить мне ребенка, так прекрасно сказав мне о любви.
Я не выношу дождь, он стучит в мое окно и приносит сладкие воспоминания.
Мир полон боли. Нет спасенья, эта маленькая одинокая планета вся из грязи и боли.
Я должна тебя увидеть, и не завтра, а прямо сейчас.
Лишь птицы разделят со мной этот грустный пейзаж (англ.).
Все, о чем я мечтаю на Рождество, — это ты.
Одинокое Рождество, одинокое и холодное.
