Баррис доставил девочку к ее бабушке. Когда он собрался уходить, она поцеловала его в щеку.
— Шилана, — сказал он, — ты мне кого-то напоминаешь. Одну маленькую девочку. Много лет назад я был в нее влюблен.
— Правда? И вы на ней женились?
— Нет.
— А почему нет?
— Провалиться мне на этом месте, — вздохнул он. — А ты думаешь, я еще могу?
Она пожала плечами:
— Откуда мне знать?
МИТЧ молчал, пока они добирались до ярмарки Ротари-клуба, но, опустив глаза, все время держал Тару и Клио за руки. Он понимал, что наделал. Он едва не обрек на смерть лучшую подругу дочери. Его гордость вынудила сделать глупость, от которой его спасли другие, и он чувствовал себя грязью. Он хотел бы стать червем в прахе земном, чтобы его раздавили и забыли о нем. Почетный караул пилигримов двигался вместе с ними. Прогулка была недолгой. Они спустились по Робин-Роуд, пересекли Кэнари-Драйв, 4-ю улицу и вышли к плакату «Ярмарка Ротари-клуба». На нем был изображен клоун и чертово колесо. Митч припомнил чертово колесо на ярмарке времен своего детства, но теперь перед ним простиралась большая подстриженная лужайка, вдоль одной стороны которой стояли столы для пикника. Несколько домиков (порой это место использовалось как летний лагерь). Пруд, заросший осокой. Здесь уже собрались сотни почитателей, которые радостными криками приветствовали появление Митча. Он никогда не наблюдал такого всеобщего проявления любви. Митч стоял сутулясь и глядя на носки своих ботинок. Он был смущен и с трудом сдерживал слезы. Затем его с семьей провели на почетное место впереди, к карточному столику, который был превращен в алтарь.
Снова раздалось скандирование:
— Шон! Шон! Шон!
Наконец Шон удостоил их своим присутствием.
Кто-то дал ему микрофон. Толпа продолжала выкрикивать его имя, но он вскинул руки и попросил:
— Не надо. Не надо. Я тут не самый главный.
Какое-то время собравшиеся отказывались повиноваться ему: их любовь была всепоглощающей. Но наконец скандирование стало стихать, воцарилась тишина, и тогда Шон сказал:
— Мы сегодня спасли живую душу — вот что самое главное. Вы все слышали об этом?
Снова последовал обвал криков, смешанных с восторженным смехом. Все смотрели на Клио, которая пряталась в объятиях Тары, как смущенный ребенок.
Шон взмахнул рукой, показывая на пышные кроны магнолий и дубов, которые окружали поле. Легкий ветерок перелетал от дерева к дереву.
— Вы чувствуете? Вы чувствуете этот ветер?
— О да! — последовали ответы. — Хвала Господу! Да, да! Мы его чувствуем! Хвала Господу!
— Вы видите, как ветер ходит по кругу вокруг нас?
— Да, сэр! Да, Иисусе! Да, мы его чувствуем!
— И я полагаю, — сказал он, — мы знаем, что грядет.
— Мы знаем! Мы знаем, что грядет!
— Будут перемены, — сказал Шон.
— Грядут перемены! Большие изменения! Хвала Господу!
Митч видел, как воодушевление отражалось то на одном, то на другом лице. Кое-кто уже стоял на коленях. Он посмотрел на свою любимую дочь Тару и увидел, что она — даже Тара! — была так захвачена словами Шона, что не заметила взгляда отца. «О господи! Всего несколько часов назад этот человек угрожал убить нас. Он сущий дьявол! Или я ошибаюсь? Разве его сердце не черно как смерть? Господь мой, Отче мой, что же я упустил?»
Шон поднял над головой ломоть хлеба.
— Итак, — сказал он. — Это в самом деле выглядит как хлеб. — Похмыкивание среди собравшихся. — Но когда вы попробуете его, — продолжил он, — у него будет вкус света. Вам знаком вкус света?
— Хвала Господу!
— И если нет, вам предстоит обрести его! — крикнул Шон.
— Хвала Господу!
— Потому что хлеб этот — плоть нашего Господа!
— Да, так и есть!
— И свет снизойдет с Небес!
— Хвала Господу!
Он поманил Пэтси: выйди вперед.
Она приблизилась к алтарю. Шон еле заметно кивнул ей, и она опустилась на колени. Он отломил хлеба, положил ей на язык и сказал:
— Жуй эту благодать, дорогая. — Он произнес эти слова не в микрофон, и его услышали только люди в первых рядах, но их радостный смех прокатился по толпе, и стоявшие сзади засмеялись просто потому, что смеялись все.
Затем Шон поднял кубок с вином.
Пэтси раздвинула губы. Глядя снизу вверх в его глаза, она сделала глоток. Митч понимал, что сейчас она представляет, как губы Шона Макбрайда прижимаются к ее губам. Митч понимал, что она влюблена в Шона Макбрайда. Она обожала его и принадлежала ему. Это знание должно было наполнить Митча яростью, но этого не случилось.
Он чувствовал лишь стыд, и смущение, и страх, и приближение грозы. Здесь шла какая-то игра. Он был готов пуститься в путь — лишь бы избавиться от всех этих бед. Ветер, который усиливался, должен был бы с корнями вырвать его из той земли, на которой он существовал, и перебросить его в какой-то новый мир — пусть так и будет.
Тара подвела его к алтарю. Он встал на колени. Шон прикоснулся к его лбу. Прикосновение показалось ему обжигающим. Когда хлеб оказался у него на языке, голод и жившая в нем пустота пропали. А жажду утолила кровь Господня. Митч всхлипнул. Встав, он запнулся об алтарь. Раздались крики: «Хвала Иисусу! Хвала Господу!» Дочь отвела его обратно на место. Он сел, держа ее за руку, продолжая чувствовать вкус плоти Господней на языке; он знал, что ему предстоит долгий путь к спасению. Но главным было то, что он был здесь. Он сделал это. Он нашел зеленые пастбища и тихие воды, и теперь он мог положить голову дочери на колени и найти покой.
ТАРА проделала этот акт поклонения ради отца. Чтобы он стал послушным и расслабленным. Чтобы дать ему понять: «Все мы теперь с Шоном, и твое отторжение его не получит поддержки. Мы все считаем тебя ответственным за то, что случилось утром. И никто из нас не простит тебя, пока ты полностью не подчинишься воле Шона».
Это сработало.
Она посмотрела на отца. Он продолжал откровенно всхлипывать, плечи его дрожали, и он был полностью открыт любви Шона. Он был полон ею. Тара осталась наедине со своими чувствами. Не осталось никого, кто мог бы сопротивляться этому ублюдку.
РОМЕО увидел, что из своей полицейской машины выглядывает старый кабан. Он стоял за кустами. Ромео сбросил скорость и сейчас почти полз, 10 миль в час или около того. Проезжая мимо, он откровенно уставился на копа.
Но старый кабан не заметил его. Он сидел уперев взгляд в свои колени, погруженный в размышления, и видел, как Ромео полз мимо него, но стоило ему поднять глаза, как он хлопнул себя по лбу, ударил по клаксону и через пять секунд уже висел у Ромео на хвосте.
Ромео свернул на парковку.
Старый кабан пристроился за ним. Он вылез из машины и, переваливаясь, подошел к окошку Ромео.
— Как у вас сегодня дела, сэр?
— Отлично. А как у вас?
— Вы все еще в Брунсвике?
— Да.
— От того животного избавились?
— Да.
— У вас все еще отпуск?
— Да.
— Хорошо проводите время?
— Не могу пожаловаться.
— Народ обычно не проводит отпуск в Брунсвике.
Все отправляются на остров, или в Саванну, или еще куда-нибудь.
— Ага.
— Здесь не много развлечений.
— Да. — Ромео пожал плечами. — Но я обратил внимание, как тут все рассыпается и никто не пытается ремонтировать.
Старый кабан внимательно присматривался к нему. Казалось, он пытался представить его вне машины и решить, что с ним делать. Ромео был доволен таким вниманием.
Наконец коп тихо сказал:
— Права и страховой полис.
Ромео протянул их. Коп отнес бумаги к себе в машину и как бы пробормотал над ними какие-то заклинания или обряды вуду… или что там делают копы.
Затем он вернулся, отдал документы и сказал:
— Мистер… простите, я забыл, как произносится ваша фамилия?
— Здер-ко.
— Спасибо. У меня к вам вопрос. — Ромео ждал. — В ваших правах говорится, что вы из Пикуа, Огайо.
— Да.
— Где-то рядом с Дейтоном?
Это едва не сразило Ромео. «Вот оно! Начинается. Начинается Истина. В облике потрепанного старого дорожного копа. Что я должен делать? Продолжать выкручиваться, выдавать мелкую ложь, прикрытую убедительным покровом Правды?»
— Прошу прощения, офицер. Почему вы повторяете этот вопрос?
— Вопрос, который я задал, заключается в следующем. Шон Макбрайд живет в Дейтоне, Огайо. Не приятель ли вы Шона Макбрайда?
— Ну, думаю, что да. Во всяком случае считал себя таковым.
— Вы расстались?
— Что-то вроде того.
— И что случилось?
— Это долгая история.
— Изложите мне суть ее.
— Суть в том, что его словно поразило молнией.
— Сэр?
— Он выиграл джекпот и стал апостолом этого странного культа. А я… думаю, я стал кем-то еще.
— Кем вы стали, сэр?
