— Готова, так иди.
— Что-нибудь передать от вас Соне?
— Все уже передано. Эй, постой-ка, ты или из Москвы?
— С чего вы взяли? Я из Боброва.
— Уж меня-то не дурачь. Я твой выговор слышу. Я сам из Москвы.
— Правда? — вырвалось у Аполлонии.
— Ты ведь ершовская батрачка?
«Кто ж разнес это по всему селу?..» — растерялась Аполлония и стала отнекиваться.
— Защищаешь, значит. Эх, рабское твое сознание, — буркнул Степан и снова взялся за работу.
Аполлония захромала дальше к двери.
— Ты в Москве-то что делала? — остановил ее на выходе слепец. — У господ, наверное, прислуживала?
— Мне надо идти, — сказала Аполлония и прошмыгнула в сени.
Певуновы спали. Аполлония прошла в тихий дом, легла в постель Егора и Груни и, накрывшись одеялом с головой, сама провалилась в глубокий сон. Проснулась она только под утро и услышала за стенкой новую возню супругов. Потом Сонька прощалась с мужем, возвращавшимся в Бобров. Она говорила, что будет ночами выть от тоски, торопила его с выездом на Турксиб, который задерживали какие-то дела, и требовала прислать с неким Толиком «колбаску» из райцентра.
Новая жизнь Аполлонии оказалось вполне сносной. Сонька дома бывала редко и многого от нее не требовала. Помимо ведения хозяйства «помощница» должна была ежедневно щупать живот своей хозяйки — той все казалось, что «Белка» лежит криво. Певунова верила, что родит девочку и она будет беленькой, потому и звала ее уже сейчас Белкой-Белочкой.
Белка много ворочалась.
— С характером будет девка, как и я, — горделиво повторяла Сонька.
— Говорят, если ребенок беспокойный — то это мальчик, — раз неосторожно сказала Аполлония.
— Не лезь ко мне со своей бабьей брехней! — разозлилась на нее Сонька. — У меня будет девка, или не ясно?
«А я хочу мальчика», — подумала Аполлония.
Толик появился в Посаде дней через шесть после отъезда Певунова. Аполлония приняла у него мешок, пахнущий копченой колбасой, и спрятала его в подпол, чтоб не подмывало открыть — а подмывало ее сильно. Сонька пришла как всегда вечером и, услышав о посылке, немедленно ее потребовала. Аполлония спустилась в подвал и оцепенела: мешок был со всех сторон прогрызен. «Как же я не подумала о мышах? Или это крысы? Певунова меня убьет». Сонька сверху торопила. Аполлония поднялась по лестнице настолько, чтобы передать мешок, и тотчас же спустилась обратно в подвал.
Сонькина брань разразилась, когда «помощница» была уже на последней ступеньке. Аполлония отползла от лестницы в угол и почувствовала себя в безопасности: ход в подвал был для Соньки с ее животом слишком узок.
— Я сейчас, — отговаривалась Аполлония от Сонькиных требований подняться наверх. — Здесь прибрать надо. Приберу и поднимусь.
— Не выйдешь — закрою! — пригрозила разъяренная Певунова.
И закрыла.
В подвале обнаружилась рогожа, и Аполлония, укрывшись ею, чтобы не закоченеть, приготовилась ждать до утра — утром Сонька подвал наверняка откроет, не станет же она все делать сама вместо «помощницы». Но крышка, плотно закрывавшая вход, задергалась гораздо раньше. Она часто заклинивала, так получилось и в этот раз.
— Помощница! — позвала сверху Сонька дребезжащим голосом. — Ты сможешь открыть эту чертову крышку сама?
— Нет, ее изнутри не откроешь, — ответила Аполлония.
— Попробуй, а!.. Помираю я…
По голосу было слышно — с Космохвосткой и правда что-то случилось. Аполлония научила ее, что надо делать, и крышка наконец поддалась.
— Ой, не знаю, что со мной! — говорила жалкая Сонька. — В животе режет, и горло горит. Уж не отравилась ли. Черт знает где Илья эту колбасу раздобыл.
С помощью Аполлонии Сонька забралась в постель, но лежать спокойно не могла. Она ворочалась, стонала, вскрикивала и, когда ей стало совсем невмоготу, послала Аполлонию к тете Маше, повитухе. Та идти к Певуновой отказалась.
— Кто ж тогда поможет? — спросила Аполлония.
— Да никто. Кто ж в Посаде станет помогать этой заразе? Воздается ей.
Тетя Маша жила недалеко от Степана Линникова, и Аполлония пошла от нее к отчиму Певуновой, рассчитывая, что он назовет ей другую повитуху или кого-то из баб, кто хорошо может лечить домашними средствами. Линников отозвался не сразу — только тогда, когда она застучала ему в окно. Они разговаривали через дверь: открыть ее Степан не счел нужным.
— Фельдшер должен лечить, а не бабки, — холодно заявил он.
— Так нет же в Посаде фельдшера, — растерялась Аполлония, не ожидая, что и здесь встретит безучастие.
— Медпункт отсюда недалеко, всего в пяти километрах, — в Авдеевке. Надо послать туда утром за фельдшером.
— Почему утром? Фельдшер требуется сейчас.
— Ночью ради Соньки никто в Авдеевку не поедет, — услышала Аполлония в ответ, после чего раздались шаги — Степан пошел обратно в комнату.
— А если до утра возникнут осложнения?! — беспомощно вскричала она. — Ведь Соня беременна.
Шаги остановились.
— Значит, это ее судьба, — прозвучало из-за двери после заминки.
— Но ведь под угрозой еще и жизнь ребенка! — не сдавалась Аполлония.
— А что, у ребенка нет судьбы?! Судьба есть у всех. И у всякого — своя, — бесстрастно отозвался Линников и ушел из сеней.
Это могла бы сказать и она сама — судьбу Аполлония тоже признавала. Но произнесенные слепцом, раздавшиеся через закрытую дверь в глухой ночи, эти слова обдали ее ужасом. Впрочем, его мгновенно сменило другое чувство, еще более сильное — негодование. Безучастие повитухи тети Маши Аполлонию не возмутило, поведение же Линникова разожгло в ней ярость. «Пошел ты к черту!» — произнесла сквозь зубы Аполлония и, спустившись с крыльца, заспешила, как могла, обратно к больной — если бы не хромота, она бы не шла, а бежала.
Когда Аполлония вернулась к Соньке, та бредила.
— Папа, стреляй! — кричала Певунова, повторяя эти слова на разные лады.
Аполлония приложила ей ко лбу мокрое полотенце, но Сонька его сбросила. Всякое прикосновение она воспринимала как покушение и истошно вопила — ее лучше было не трогать.
— Дима, беги! — вдруг выкрикнула Певунова и потом, забыв о папе, долго звала Диму. С этим именем она и пришла в себя. Увидев «помощницу», Сонька сморщилась.
— Где болит? — спросила Аполлония.
— Везде болит. Живот болит, голова болит, горло жжет, — сказала Певунова и заплакала. Сколько раз уже менялось на глазах у Аполлонии Сонькино лицо, но такой жалкой она еще не была. «Бедняжка!» — расчувствовалась «помощница».
— Еще обойдется, ну что ты… Тебе уже лучше, — успокаивала она Певунову. — Ведь только что ты бредила, а теперь…
В Сонькиных глазах появился испуг.
— ЧТО — бредила?
— Папу звала, Диму.
Певунова шумно задышала.
— Они пришли за мной! — прошептала она, и глаза ее стали безумными.
— Ты сама их звала, а не наоборот.
— Они пришли за мной!.. — исступленно повторила Сонька.
— Кто?
— Дима, пропади! Я не могу это видеть!..
— Кто такой Дима? — спросила Аполлония.
— Диму убили. Я спряталась, а он — нет, и они его убили, я видела. И маму убили. Наши мужики убили, зверье тупое. Мама их детей-ублюдков крестила, денег им давала, подарки дарила, а они ее убили. И меня бы убили, но я хорошо спряталась. Ненавижу деревенских, этих скотов ненавижу! Завистники, сволочи. Только бы урвать. Дом наш подожгли. Папа сгорел вместе с домом. — Сонька шумно задышала и завопила, срывая голос: — Отомщу! Вот уж я им отомщу! Я им уж так отомщу!..
Истерику оборвали приступы рвоты. Аполлония засновала туда-сюда с ведром, тазом, тряпками. Потом она кипятила воду, варила отвар из зверобоя, как научилась у тети Насти, и поила им больную.
К утру наступило улучшение.
— А что же тетя Маша? — только тут вспомнила о повитухе Сонька.
— Она сама больна.
Сонька поджала губы.
— Заболела вдруг, старая сука. Деревенские бабы еще хуже, чем мужики. И ты больше ни к кому не ходила?
— К отчиму твоему еще зашла. Думала, что он назовет мне кого-то, кто бы смог тебе помочь. Но он признает только фельдшеров.
Сонька изменилась в лице.
— Вот оно что! Наш тайновед признает только фельдшеров! — издевательски воскликнула она.
— «Тайновед»? — переспросила Аполлония. — Почему «тайновед»?
— А, не спрашивай! Мура это все, — отмахнулась от вопроса Певунова.
— «Тайновед»! — усмехнулась Аполлония. — Так вот почему он распространялся о судьбе.
— Конечно-конечно: судьба, смирение, одиночество, нитка с узлом и прочая чушь, — в глазах у Соньки снова блеснула злость. — Скрытое, прикрытое, закрытое, зарытое, немытое! Понимаешь? И хорошо, что не понимаешь. Этот сверчок всякую заумь любит. А лучше бы ему свой шесток знать. Дубина проклятая, фельдшеров он, видите ли, только признает! А коль подохнешь — так «судьба»!
