Слегка поклонившись, шагнул назад. Руки так и не протянул.
— Наконец, наш хозяин, владелец «Билль де Солей», господин Филипп Корбо.
Легким кивком высокий подтвердил: он самый… Прилетели французы в восьмом часу вечера, сразу из аэропорта проследовали в гостиницу «Ленинград», где их ожидал банкет по случаю прибытия. Хозяева выкатили шикарный стол с икрой, экспортной водкой, осетриной на вертеле и, естественно, в продолжение вечера все внимание уделяли иностранным гостям. Те вели себя по-разному. Тобагуа болтал без умолку, отдавал должное и закускам, и коньячку, через полчаса был на ты со всеми, включая директора, через час полез на эстраду петь «Сулико». Запесоцки, напротив, молчал, брезгливо морща унылый висячий нос, пил только воду, заедал зеленью и красной икрой — от черной он отказался, как от некошерной. Корбо ел и пил умеренно, немногословно отвечал на вопросы любопытствующей соседки, референта Оли, о Франции и об Америке. Беседовали они по-английски — французского Оля не знала, английским же владела на уровне приличной ленинградской спецшколы. Перелом наступил, когда в их разговор врезался подгулявший комсомольский бог Каконин, упитанный молодой человек в модном кожаном пиджаке.
— Эй, Олюнчик, ты эгоистка, я, может, тоже с французом хочу общнуться.
— Ну так и общайся.
Оля показала на Тобагуа, о чем-то хохочущего с краснолицым Чмуровым, на Запесоцки, подозрительно поглядывавшего на окружающих.
— Ха, тоже мне французы, грузин да жид пархатый! Твой-то настоящий, смотри красавчик какой, вылитый Ален Делон.
— О, oui, oui, Alain Delon! — услыхав знакомое слово, закивал Корбо.
— Во-во! — обрадовался началу беседы Каконин и перешел на английский. Точнее, попытался:
— Мистер, вот риал мен дринк ин Франция?
Он сам удивился, что француз его понял. Должно быть, помог жест, которым он сопроводил вопрос — щелчок по горлу.
А вот ответа комсомолец не понял.
— Оль, это он что сказал?
— Сказал, что во Франции настоящие мужчины пьют то, что хотят.
— А правда, что для француза стакан водки — смертельная доза?.. Ты переводи.
— Не буду.
— Что говорит молодой человек? — осведомился у Оли Корбо.
— Так, всякие глупости…
— И все же?
Оля нехотя перевела.
Корбо усмехнулся.
— Насколько я понял, молодой человек хотел сказать, что русские лучше держат алкоголь… Оля, попросите официантов принести две пустых пивных кружки.
— Филипп, может быть, не стоит…
— Попросите.
Принесли кружки. Корбо поровну залил в них литровую бутылку «Столичной», придвинул одну из кружек к притихшему Каконину.
— Начинаем насчет «три». Залпом… Оля, переведите ему.
«Главбетоны» притихли. Парторг Глебов попытался что-то вякнуть про трезвость — норму жизни, но его быстренько заткнули. В конце концов, брошен вызов престижу их учреждения, более того, престижу Родины.
— Давай, Миша, не подведи!
— Утри нос буржую!
— Постой-ка, брат мусью…
— One-two-three. Go! — скомандовал Корбо и поднес кружку к губам.
Каконин смачно выдохнул и последовал примеру француза.
В напряженной тишине поршнями ходили два кадыка.
— Вуаля!
Корбо аккуратно поставил на стол пустую кружку, подтянул к себе бокал морса.
И тут же брякнул об стол кружкой Каконин. Недопитой.
Щеки комсомольца страшно надулись, он едва успел нырнуть под стол. Донесшиеся оттуда звуки были недвусмысленны. Народ разочарованно загудел. Тобагуа радостно захлопал в ладоши.
— В связи с проблевом на ринге… — тихо проговорила Оля по-русски.
— Вы что-то сказали? — любезно осведомился Корбо.
Выпитая водка не оказала на него видимого воздействия.
— Поздравляю с победой.
— Это не та победа, которой следует гордиться. Просто я не люблю наглецов… — заметил Корбо, посасывая креветку. — Знаете, Оля, у меня есть предложение. Давайте удерем отсюда. Возьмем такси, покатаемся по ночному городу. Я не был здесь целую вечность.
— О, я и не знала, что вы прежде бывали в Ленинграде.
— Это было очень давно. Можно сказать, в прошлой жизни…
Нил пришел в себя в ее уютной девичьей светелке под умопомрачительный запах кофе и жарящейся колбасы.
В домашнем халатике, простоволосая, она напомнила ему одновременно и Линду, и Элизабет — такая же высокая, худенькая, светленькая. Он чуть не обратился к ней по-русски, но вовремя спохватился. Он же совсем не знает этой женщины.
— Доброе утро, милая. — Он сладко потянулся. — Вот я и стал нарушителем паспортного режима. Не ночевал в гостинице. Теперь меня вышлют из страны, да? А тебя уволят с работы за прогул и связь с акулой империализма.
— Лежи уж, акула. — Оля подсела к нему на постель, пригладила волосы. Она улыбалась, но глаза были припухшие. От недосыпа, должно быть. — Начитался пропагандистских брошюрок. У нас теперь другое время, демократия, свобода.
— Неужели соседи не донесут в домоуправление о твоем аморальном поведении?
— Что-то для иностранца ты уж больно хорошо подкован в реалиях нашей жизни. Часом не шпион?.. Нет у меня соседей, дорогой мой, квартира хоть и маленькая, зато вся моя.
— Яппи.
— Что такое яппи?
— В твоем случае — молодая независимая бизнес-дама. В Америке такие разъезжают на «БМВ» и не бреют под мышками.
— А во Франции?
— Во Франции бреют.
— Нет, я про машины.
— По-разному. Моя бывшая предпочитала «рено». А твой?
— Мой предпочитал бормотуху.
— Не слыхал о такой марке.
— И не надо. — Она провела рукой по его щеке. — Как странно, брюнет, а такая светлая щетина.
— Признак породы. — Он со смехом привлек ее к себе. — Как я вчера, не сильно дебоширил? Ничего не помню. Ваша русская водка все-таки крепко бьет по мозгам…
— Так, пустяки, разбили пару зеркал и несколько физиономий, но безобразий никаких не было. — Нил притворно заохал, Оля рассмеялась. — Да нет же, ты был настоящий джентльмен и прекрасный любовник, и я нисколько не преувеличиваю… Ладно, ваше сиятельство, вставайте, кушать подано!..
Они долго ловили такси в ее Веселом Поселке, потом пили кофе в гостиничном буфете, потом она ушла, наотрез отказавшись подняться в его двухсотдолларовый «люкс», и он в одиночестве валялся до вечера на неудобной четырехспальной кровати, с которой все время сползало одеяло. Сегодня он уже не был способен ни на какие подвиги. Но завтра с утра надо всерьез заняться розысками.
За «Главбетон» можно было не беспокоиться, Жан-Пьер с Робером наведут там шороху и без него, им за это деньги плачены. Может быть, придется показаться там разок, с важным видом подписать какую-нибудь юридически ничтожную бумаженцию вроде протокола о намерениях перед тем как бесследно раствориться в каменных джунглях свободного мира. Но только прихватив с собой Лиз.
При виде бутылки «столичной», вынутой Нилом из сумки, колючий взгляд квартирной хозяйки смягчился.
— Вы проходите, проходите… У нас тут темновато, осторожно, головой не стукнитесь…
Он двинулся вслед за ней по темному, извилистому и замызганному коридору типичной питерской коммуналки, где кухня и уборная безошибочно угадываются по запахам, где армада черных электросчетчиков соседствует на стене с криво подвешенным ржавым велосипедом, где с черного от вечных протечек потолка клочьями свисает прогнившая проводка.
Мрачная советская бытовуха настолько не вязалась с бережно хранимым в памяти обликом Лиз — такой светлой, изысканной, такой европейской Лиз, — что Нил в который раз подумал, а не ошибся ли он адресом. Но нет, все совпадало со сведениями, полученными от СС, да и хозяйка признала…
А та уже гремела ключами на связке, отпирая облезлую, серую дверь, с одного взгляда на которую становилось понятно, что ничего хорошего за ней храниться не могло.
— Как же, помню Лизоньку, помню, — хозяйка суетливо метала на стол граненые стопочки, банки с килькой и зелеными помидорами, лук, мелко нарезанный черствый хлеб. — Не обессудь, мил человек, что закусочка небогата, так не прежние времена… Эх, антихрист, семи пятен во лбу, до какого разора народ довел, это же надо!..
Она погрозила кулаком в направлении окна, там на подоконнике теснились трехлитровые банки с какой-то мутной жижей. На горлышке каждой банки красовалась раздутая резиновая перчатка. Такую же банку он видел вчера в квартире Светы, которая объяснила ему, что это выстаивается брага, которую теперь заготовляют даже в самых приличных домах, как народный ответ на развязанный Горбачевым антиалкогольный террор. Вообще, как с удивлением заметил Нил, столь популярный на Западе Михаил Сергеевич у себя на родине особой любовью не пользовался.
— Ну что, вздрогнули за знакомство! — Хозяйка, не поморщившись, опрокинула стопку водки, занюхала хлебцем. — Эх, хороша! Где брал-то?
