Несколько секунд он сидел неподвижно, жестоко терзаемый чувством, которое без труда идентифицировал как муки жадности. Он не видел в этом ничего зазорного, искренне полагая, что жадность присуща всем, только одни это скрывают, а другие находят в себе мужество честно и открыто именовать себя жадными людьми. У жадности много имен: скупость, алчность, скаредность.., а также бережливость и хозяйственность. Откуда, по, вашему, на свете берутся богатые люди? Вот то-то...
Он сделал неуверенное движение в сторону дороги, но автоматный огонь с обеих сторон вдруг по неизвестной причине усилился, став неимоверно плотным, и он отскочил обратно в кусты. И откуда у них столько патронов? Ведь минут пять уже палят без перерыва, и хоть бы хны... То-то, наверное, народу покрошили. А уж машин поперекалечили! Он вспомнил про свой 'джип' и махнул рукой – было не до него.
Вздохнув, Сергей Иванович снова посмотрел на сумку.
Посидеть, что ли, в кустах, подождать, пока вся эта катавасия не закончится сама собой? Должно же им это когда-нибудь надоесть... А зачем, собственно, сидеть? Можно ведь и прогуляться – лесочком, лесочком, – посмотреть, как там наша малышка.
А посидеть в кустах можно будет и вместе с ней. И не только посидеть.
Старцев встал и, пригибаясь, лесом стал пробираться к тому месту, где за скопищем других машин, одна из которых чадно горела, смутно белел 'мерседес' Плешивого Гуннара. Ему все время приходилось бороться с собой, преодолевая желание круто забрать вправо, чтобы отделить себя от места перестрелки как можно большим количеством деревьев. Поступив так, он напрочь потерял бы из вида арену событий и, вдобавок, рисковал бы свернуть себе шею в полной темноте.
Навстречу ему кто-то внезапно и страшно ломанулся из темной чащи, нечленораздельно рыча и громко треща сучьями. Это было так неожиданно, что Старцев непроизвольно вскрикнул и, вскинув оба пистолета, нажал на курки. В темноте полыхнуло оранжевым, и еще раз, а когда он в третий раз надавил на спуск, раздался только звонкий сдвоенный щелчок, но черный и страшный уже съежился до вполне нормальных человеческих размеров, тихо и вполне членораздельно выругался матом и лицом вниз рухнул под ноги Старцеву, в последний раз затрещав сучьями.
Сергей Иванович выбросил в лес ставший ненужным пустой 'парабеллум', нашарил в кармане пиджака запасную обойму и со щелчком загнал ее в 'Макарова'. Происшествие непонятным образом вселило в него уверенность в благополучном исходе этой несуразной истории. Он пошарил руками вокруг убитого им человека, гадливо одергивая ладонь всякий раз, когда пальцы невзначай натыкались на мертвое тело, в надежде найти автомат, но ничего не нашел – как видно, человек потерял оружие раньше, если вообще имел. В общем-то, это была ерунда, но Сергея Ивановича она почему-то огорчила – ему вдруг показалось очень важным иметь трофей, взятый у застреленного им противника. Действуя, словно во сне, он снял с руки трупа дешевые электронные часы и нацепил их на руку поверх своих – разбитых. Теперь ему представлялось, что он вышел победителем в смертельной схватке.
Он был уже на латвийской территории. Об этом свидетельствовал и оставшийся позади полосатый шлагбаум с укрепленным на нем изрешеченным пулями жестяным корпусом прожектора, и попавшаяся под ноги колючая проволока – жалкое напоминание о первой и последней попытке расквартированных поблизости пограничников обозначить государственную границу Российской Федерации в соответствии со своими инструкциями, уставами или чем там еще они руководствуются, оплетая всю страну колючей проволокой. Сергей Иванович стал понемногу забирать влево, до боли в глазах вглядываясь в неясное копошение прячущихся в отбрасываемых автомобилями тенях фигур, пытаясь разглядеть в этом хаосе Викторию. Белый 'мерседес' был как на ладони, но есть ли кто-нибудь в кабине, было не разобрать.
Нужно было либо рисковать, либо отправляться восвояси. В десяти шагах от Сергея Ивановича на пыльной обочине лежал труп латышского таможенника, все еще сжимавший в руке табельный пистолет системы Макарова. Поодаль, в тени тяжело просевшего на простреленных шинах 'опеля', кто-то надрывно стонал и ругался по-латышски. Посмотрев налево, откуда все еще продолжали увлеченно палить его вчерашние подчиненные. Старцев увидел согнутую в три погибели фигуру, которая, выскочив из темноты, опрометью бросилась к лежавшей посреди дороги сумке. Он напрягся, но где-то совсем рядом прогремела автоматная очередь, согнутая фигура запнулась на полушаге и ткнулась головой в асфальт. У Сергея Ивановича сложилось впечатление, что с мечтой завладеть долларами придется расстаться: сумка находилась под наблюдением, и весь бой, похоже, разворачивался именно вокруг нее.
А это значило, что при попытке достать вожделенный предмет он рискует получить не только латышскую, но и родную российскую пулю. Собственно, удивляться тут было нечему: за пятьдесят тысяч долларов любой из его знакомых как с той, так и с другой стороны, бился бы насмерть, до последнего патрона.
Вылезать на дорогу прямо здесь было слишком рискованно: его непременно заметили бы, а заметив, немедленно пристрелили. Старцев отступил в темноту и двинулся в тыл противника, стараясь как можно меньше трещать ветками, но очень мало преуспев в этом старании – если бы не продолжавшаяся пальба, его непременно обнаружили бы по непрерывному треску и периодически повторяющемуся шуму, какой издает при падении немолодой грузноватый человек.
Он изорвал одежду, едва не потерял пистолет и уже почти решился отказаться от своего намерения разыскать Викторию, когда услышал, что впереди кто-то пробирается лесом, тоже поминутно оступаясь и падая. Старик поднял пистолет, но тут до него донеслись знакомые всхлипывания, и он ощутил привычный прилив звериного желания.
... Когда началась стрельба, один из охранников грубо толкнул Викторию обратно в машину. Она больно ударилась головой о верх дверного проема и прикусила язык с такой силой, что на глаза мгновенно навернулись слезы, а во рту почувствовался отвратительно-солоноватый привкус крови. Она попыталась сесть ровно, но тут лобовое стекло 'мерседеса' вдруг брызнуло внутрь тысячей осколков, и сидевший на своем месте водитель, протяжно закричав, схватился обеими руками за лицо.
Виктория боком упала на сиденье, а оттуда сползла на пол и легла там, боясь пошевелиться. Сквозь открытую дверцу ей был виден охранник, стрелявший с колена из пистолета, который он держал обеими руками, как герой полицейского боевика. Расстреляв обойму, он метнулся под прикрытие соседнего автомобиля и пропал из поля зрения.
Виктория посмотрела вверх и поспешно отвернулась: в щель между спинками передних сидений на нее глянуло сплошь залитое кровью лицо водителя. Глаза его были открыты, а точно между ними в переносице чернело круглое отверстие с припухшими краями.
По металлу корпуса снова с глухим звоном пробарабанили пули, заднее стекло лопнуло, и на Викторию посыпались мелкие осколки. Из виденных по телевизору боевиков она знала, что от случайной пули в машине может взорваться бензобак, и решила, что будет безопаснее выбраться отсюда, пока ее не поджарили живьем.
Помощь, о которой просил симпатичный Илларион, оборачивалась весьма неприглядной стороной.
Положение сильно осложнялось тем, что у нее были скованы руки. Сутки, проведенные ею в охотничьем домике, принадлежавшем, судя по всему, тому человеку, которого застрелили на шоссе во время разговора со Старцевым, оставили у нее скорее приятное впечатление: обращались с ней вежливо и обходительно. А главное, она верила, что вот-вот появится Илларион и заберет ее отсюда. И только когда, защелкнув наручники, ее вывели из машины и стали обменивать, – как она поняла, на деньги, – она почувствовала себя обманутой.
Однако теперь, похоже, было не до обид. Собрав все свое невеликое мужество, Виктория ногами вперед (все время ожидая, что их вот-вот отстрелят напрочь) выползла из машины и опустилась на все еще хранивший тепло ушедшего дня асфальт. Поодаль, глухо бабахнув, взорвался синий 'форд', и Виктория похвалила себя за предусмотрительность. Первый шок прошел, и теперь творившееся смертоубийство воспринималось как данность, с которой приходилось мириться и в которой надо было жить.., или умирать, если не получалось по-другому. 'Это задача, – уговаривала она себя, – просто задача вроде тех, что мы записывали мелом на классной доске. Дано: скованные руки, автоматная стрельба и полная неспособность разобраться в том, что происходит. Доказать: если человек хочет жить, то он выживет при любых условиях...'
Подбадривая себя подобной чепухой, она проползла вдоль борта 'мерседеса' и с некоторым облегчением укрылась за его багажником. Здесь обнаружился второй охранник из тех, что привезли ее сюда, – лежа на животе, он сосредоточенно палил из какого-то уродливого короткого ружья, после каждого выстрела передергивая ручку сбоку, отчего из казенной части его странного оружия, кувыркаясь, вылетала медная гильза. Виктория решила, что это короткое ружье – обрез. Такой же она когда-то видела в музее.
