Это каким же надо быть больным, на всю голову! Вообще не соображать, что такое жизнь человеческая, чтобы додуматься отправлять на тот свет всех подряд, вообще ни в чем не повинных людей, неизвестно ради какой такой идеи! А уж чтобы идея, говорил таксист, стоила таких человеческих жертв! Она даже еще и не вылупилась, эта идея, на нее пока и намека нет.
А потом он вздохнул и сказал, что вот уж точно, много мозгов надо иметь, чтобы разделить народ на хороших и плохих. Мы-то сами тоже не больно чистенькие. Гипердемократия! Поганая она штука, вот что.
Он, во всяком случае, на тот свет не собирается, и, чтобы обмануть судьбу, он едет и едет и не останавливается вообще. И потом, приятная штука ехать по солнцу, все такое… Ему всегда нравилось ездить. В конце концов он и выбрал такую профессию. А уж ехать по солнцу…
Давненько не выпадало такой радости.
Сид спросил, почему бы ему просто не уехать из Города.
У таксиста ответ был наготове.
— И куда ехать?
Прямо по Северному транссекционному шоссе. Считать трупы.
Солнце лужами натекло на дорогу, как ручьи сквозь запруду. Сид боролся с желанием плакать, дать волю чувству, что больше ничего не может быть. Умрет он или выживет.
Он пойдет до конца. Он задаст вопрос Венсу. Он докопается до правды.
Ему точно давали наркотики. Он чувствовал в теле какой-то обман: полное отсутствие боли в тех местах, где вид оголенного мяса предполагал обратное. Он вспомнил про камеры в полицейском комиссариате, где задержанные под воздействием ЛСД рвали зубами собственные руки, ничего не чувствуя. Он вспомнил, как стрелял по наркоманам, как пули пробивали их навылет, а те продолжали бежать.
Однако он чувствовал, что мыслит здраво. Мыслит здраво и не испытывает боли. И пока он ехал, разум принимал новые установки: безумие Миры, ее возможная смерть ему безразличны. Мысль о том, что он предал Блу, ничего в душе не вызывала. Полученные в Отсеке впечатления постепенно меркли, как воспоминания о страшном сне отступают перед тупой реальностью повседневных жестов, оставляя все же подозрение, а не больше ли правды в этом тающем видении, чем в запахе кофе, в удовольствии от душа в начале дня, похожего на все другие.
Радио тоже подсчитывало мертвых. Потери гипердемократии.
14:10. Взорвано шестьдесят четыре жилых квартала. При такой скорости от Города к сумеркам мало что останется. Первым сумеркам, которые он увидит за долгое время. Дикий разворот в истории с солнцем не объясняли. Дело Каплана так и не выплыло.
Власти советовали уезжать. Абонентов призывали к бегству. Решиться покинуть Город. Город поражен необъяснимой болезнью, никто не может с ней справиться.
Солнце в своем милосердии снова сияет над зонами. Это знак нового шанса для абонентов «Светлого мира». Пришло время уйти. Бросить дороги, здания, магазины, предприятия.
Придется отстраивать все заново. В другом месте.
Другие места есть. Люди открывают границы. Фрахтуют самолеты. Угоняют поезда.
Пора покинуть Город.
И все же абоненты отказываются уезжать. Абоненты по-прежнему сидят, накрепко вцепившись в кусок земли, который им удалось урвать. Корабль трещит по всем швам. Со вчерашнего дня умножились атаки наркоманов на госпитали и супераптеки. Внедрение признает ошибочным введение комендантского часа, признает свои многочисленные и непростительные просчеты. Город заминирован. Следует ожидать набегов зонщиков и жителей окраин на центральные кварталы, место их сбора — Тексако. Акции протеста распространяются, как лесной пожар. Внедрение располагает вооруженными силами и полицией. Армия обеспечит подавление мятежа, который, по прогнозам, будет массовым, яростным и потребует не только принятия решений.
Он потребует расправы.
Перед воротами резиденции Венса назревал бунт. Операторы и радиорепортеры штурмовали цепь охранников в форме с вышитыми буквами ВНД. Гримеры и парикмахеры от скуки резались в карты на капотах автомобилей. Технические фургоны с логотипами студий, облепленные наклейками спонсоров. Чуть поодаль — темные, непроницаемые лимузины власти с металлическими буквами, под приглядом мотоциклистов. Орда всяких шестерок — референты, помощники, представители бог знает кого, костюм-галстук и стрижка по чину — барабанила по трейсерам на всей ширине улицы. В тени тонированных стекол угадывалось присутствие тузов. Представителей власти не пропускают. Это что-то новое. Бунтовщики держали в руках по стаканчику из «Старбакса», большинство было при макияже. Они знали, чего хотели.
Они требовали Игоря Венса.
Игорь Венс оставил мир ждать за порогом. Новый Внедритель урвал несколько часов от своей высокой миссии, чтобы оплакать дочь.
Сид сказал таксисту, что выйдет тут. Поискал, что сказать на прощание, пару слов — и ничего не нашел. Он вышел, и такси тут же тронулось, развернулось и уехало вдаль по дороге, залитой солнцем.
Сид сделал шаг. Он шел сквозь толпу и понимал, что никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким далеким от себе подобных, чем в этот миг. Человеческий гомон, речь доходили до него набором примитивных звуков. Несколько человек, взглянувших на него, пока он шел к воротам, тут же отвернулись, или лица их выразили отвращение на грани ужаса. Как Сид ни прятал разбитую руку в карман, как ни старался выглядеть невозмутимым, последние часы не прошли даром, оставив больше, чем синяки и раны. Он видел в зеркале мрачно сжатые челюсти, опущенные плечи, глаза старика. И еще он вонял.
И все же изгой продолжал идти. Тихим, невыразительным голосом он говорил «пропустите». Он достиг линии оцепления. Сказал, что его ждут. Что он член семьи. Его обыскали. Они увидели погасший взгляд, одиночество, подозрительную щетину. Изгой повторил просьбу. Пошел к офицеру. Сказал, что он муж покойной. Сказал, что его зовут Сид Парадайн. Офицер потребовал подкрепить это утверждение. При обыске не обнаружили трейсера, за это полагался арест. Сид показал предплечье: шрам от операции, следы уколов, перебитые пальцы. Посоветовал свериться с распознающим лица домофоном.
Он услышал выстрелы в тот момент, когда вышел на аллею из гравия. Он прошел под треск выстрелов сквозь многосезонные сады, обращенные чьим-то недавним решением в однообразную осень. Листву кипарисов окружала неподвижная дымка, ветра не было, и под холодным светом искусственного дня парк при всем своем многоцветье дышал синевой. Сид вдохнул полной грудью: от земли пахло кислыми яблоками и мокрыми листьями, воздухом далекого времени, каким когда-то давно он дышал около своего дома. Первая живая душа, которую он встретил, был единственный сын Игоря Венса. Он ходил по перекопанной земле, шатался, топтал аккуратно выложенные грядки — не выпуская из рук ружья. Одет траурно и неряшливо: галстук заброшен за плечо, рубашка, смятая и вымазанная в рвоте, расходится на широких бабьих бедрах. Вокруг него все было забрызгано солнцем. Венс-младший запрокинул голову, поправил черные очки, вскинул ружье и выстрелил в воздух. Сид услышал, как наверху что-то разбилось. Юнец снова вскинул ружье. Он расстрелял всю обойму. Вокруг осыпались осколки стекла. Падали солнечные лучи, свинцовое солнце разгоняло туман. Венс-младший узнал Сида и наставил на него ружье.
Венс-младший сказал:
— Это не самоубийство.
Сид увидел лицо парня, его трясущиеся руки, сжимающие оружие — изрезанные, изъеденные стеклянной пылью.
— Она не просыхала, она шесть дней не выходила из комнаты. Не хотела нас видеть, не хотела говорить. Я тоже не хотел с ней говорить. Дура, наркоманка. Она только с отцом разговаривала. Хотела, чтобы отец тебя нашел и чтобы послал разыскать тебя и привести сюда — так или силой. Не хотела ничего жрать. Отец заставлял ее жрать с помощью такой штуки для рабов, из его коллекции, чтобы они не уморили себя голодом. Спать она тоже не спала. Бродила туда-сюда. Ходила и говорила сама с собой. Вопила, сидела в холодной ванне целый день или держалась за ребра, вот так, и задыхалась, на нее страшно было смотреть. Один раз она вскрыла себе вены, но отец сказал, что это все кино. Он говорил, что она по-настоящему не хочет умереть. Но она говорила, что умрет и что надо, чтобы ты об этом узнал, потому что если бы ты видел, если бы знал, как ей плохо, ты бы ее так не бросил. Говорила, что все белое, что мира нет, что будущего нет. Говорила, что хочет заглянуть в будущее и не получается, что она видит только время, пустое время, где нет тебя, а это все равно что ничего, так что лучше умереть. У нее пытались отобрать кокаин, но она его всюду понапрятала. Не привязывать же ее было. Она думала, что беременна. Говорила, что у нее симптомы, что ее тошнит, что тело как-то меняется. Дура несчастная, несчастная дура и наркоманка. Вчера она весь день делала тесты. Ничего. Умерла сегодня ночью. Отец не сказал, передозировка или нет. Он не сказал мне, от чего она умерла. Я не знаю. Она умерла от всего этого.
