Только тут Валюша сообразила, что именно так неприятно и липко холодит ей щеку. Дикий спазм из самого нутра прошел по телу, согнув его в ломаную дугу. Она едва успела повернуть голову набок, как гортань, болезненно и неудержимо, исторгла из себя что-то обжигающе кислое, сведшее мгновенной оскоминой скулы. За первым спазмом последовал второй, потом третий.
Валюту рвало долго, горько и мрачно.
— Умойся, — брезгливо сунул ей бутылку с водой Рустам. — Вставай, в гостиницу отвезу.
Оказывается, машина никуда и не уезжала. Едва Валюша шагнула за ближние кусты, как уперлась в ее гладкий светлый бок. И водитель сидел на своем месте, надвинув на лицо широкую кепку.
В номере она приняла душ, переоделась. Аккуратно собрала вещи. На гостиничной салфетке написала два слова «Алик, прости», положила бумажку сверху одежды, застегнула молнию на сумке. Потом подошла к открытому окну, точно зная, что должна сделать. Внизу у входа в гостиницу стояла группа людей, слышались смех и голоса.
— Я не могу прыгнуть прямо на них, — подумала Валюша. — Надо подождать, пока уедут.
И села под окно на пол, вся превратившись в слух. Она не хотела потерять ни секунды после того, как наступит тишина.
Внизу заработал мотор, девушка напряглась: сейчас!
— Валентина! — громко позвал кто-то снизу. — Корнилова! Спускайся! В аэропорт опоздаем.
Уезжайте же скорее, молила Валюша. Пожалуйста!
— Валюха! — ввалился в номер Игорь Маслов. — Опаздываем! Давай сумку. Ты чего такая бледная? Перепила? Эти азербайджанские друзья своим гостеприимством мертвого ушатают!
Подхватил пластилиновую девушку под руку и потащил к лифту.
В самолете она вдруг осознала, что летит в Ленинград, а в аэропорту ее встретит Алик.
— Как? — заволновалась она. — Мне нельзя домой! Отвезите меня обратно! Нет! Лучше откройте окно! Я сама!
— Что с тобой, Корнилова? — выплыл из похмельного сна придремавший шеф. И увидев лицо Валюши, мгновенно проснулся. — Стюардесса!
— У нее температура, — растерянно показала пассажирам градусник испуганная бортпроводница. — Почти сорок один!
На руки встречающему супругу Валюшку передали практически в бесчувствии.
— Наверно, так перемена климата подействовала, — предположил виноватый шеф. — Может, сразу в больницу?
— Лучше отвезите нас домой, — попросил Алик, — у нас сосед — аспирант из медицинского.
Почти четыре дня Валюта плавала в температурном бреду, и муж, не отходя от ее постели, менял мгновенно становившиеся сухими полотенца на лбу, поил с ложечки, обтирал водой с уксусом, строго, по часам, следил за тем, чтоб сосед-медик не забыл про очередной укол.
На пятый день Валюша проснулась рано утром, прижмурилась от яркого солнышка, шкодливым паучком влезшего в дырку меж шторами, и улыбнулась:
— Алик…
А к вечеру, весело напевая, уже прибиралась в изрядно захламленной комнате, услав мужа на общую кухню варить куриный бульон.
Ей было покойно и хорошо. Воспоминания о страшной ночи попросту сгорели в температурном огне. И когда на краешке сознания вдруг выплывала противно шевелящаяся гусеница, кроваво перекушенная пополам, Валюша забавно сморщивала нос, удивляясь: надо же, какой только кошмар не привидится!
Она не прилагала никаких усилий, не приказывала себе что-то забыть. Видно, сама природа решила по справедливости, что конкретный кусок Валюшиной памяти нужно стереть. Напрочь. Навсегда.
Разбирая сумку, девушка наткнулась на клочок салфетки, долго и удивленно разглядывала нетвердо выведенные слова, недоумевая, по какому поводу она их написала и вообще ее ли это почерк.
Даже когда через пару недель Игорь Маслов принес бакинские фотографии и Валюта увидела на одной из них рядом с собой Рустама, ее сердечко совершенно не екнуло. Ну, командировка, ну, большое гранатовое дерево, ну, один из новых знакомых…
А еще через три недели юная семья Корниловых праздновала чаем с потрясающим тортом «Полет» невероятное событие: Валюша объявила супругу, что беременна.
* * *
— Какие люди! — вваливается в камеру Трефилов. — Боевая подруга у постели раненого бойца! Респект и уважуха. — Он галантно целует Алкину руку. — Еле прорвался. Пришлось, сам понимаешь, кучу бабок вывалить. Но ради героя никаких денег не жалко! — О, а что это у вас валяется? Что за фрукт? Неужто дуриан? Молодец, Аллочка! Знаешь, чем поддержать героя! Я в Таиланде как-то пробовал, если не нюхать, то вкус — божественный! А воздействие… Виагра рядом не лежала!
Ваня млеет. Сам Путятя! Видеть его раньше приходилось пару-тройку раз. Видеть, не разговаривать. Путятя слыл чуть ли не самым крутым скином. Костыль, не признававший никаких авторитетов, при одном только имени Путяти закатывал глаза и вытягивался по стойке «смирно». А уж об остальных и говорить нечего! Ходили слухи, что Путятя связан с самым высоким командованием и чуть ли не руководит всеми питерскими скинами, да и московскими вроде тоже.
Короче, Путятя был личностью легендарной и загадочной, и то, что он вдруг сам пришел…
— Ну что, Ньютон, скоро суд. — Путятя смотрит строго и серьезно. — Прославиться готов? Стать примером для всего нашего движения? Чтоб с твоим именем на устах братья шли в бой за правое дело? — Путятя говорит торжественно, хоть и негромко, в его голосе слышны явные бравурные нотки, будто оркестровая военная труба на ветру поет. — А ты, Аллочка, понимаешь, какая честь для тебя быть подругой героя? Ждать Ньютона из заключения как верная декабристка будешь?
— А надолго его посадят? — интересуется притихшая Алка.
— Разве это важно? — пылко вопрошает Путятя. — Надолго не дадим. Честные люди по всей стране встанут, как один, и потребуют: свободу Ивану Баязитову! Свободу солдату расовой войны! Свободу герою! И из тюрьмы Иван выйдет под звуки русского марша!
— Из тюрьмы? — Ваня вдруг понимает, о чем говорит Путятя. — Почему из тюрьмы? Меня прямо в суде отпустить должны, Клара Марковна сказала.
— Какая еще Марковна? Жидовка из больницы? Слушай больше, они наговорят. За убийство, братан, срок дают, хотя твое убийство не срока, ордена достойно!
— Я не убивал, — виновато улыбается Ваня. — И следователь знает. Я же прибежал, когда там уже все…
— Ньютон, — Путятя ласково поправляет сбившееся одеяло, — тебе, конечно, досталось. Ты все выдержал, все вынес, как настоящий солдат. Увы, на войне случаются контузии, когда отшибает память. Тебя сильно ударили по голове, и ты — забыл!
— Что забыл? — недоумевает Ваня. — Как это — забыл? Я все помню!
— Вот тебе кажется, что помнишь каждую мелочь, так? — Путятя участливо и серьезно смотрит на Ваню. — А на самом деле твой мозг, защищаясь, блокировал в памяти самое важное. Поэтому ребята излагают все как было, а ты — фрагментами. Но это не беда, не бойся! Память обязательно восстановится! Ты молодой, сильный, здоровый. Когда очевидцы рассказывают все в подробностях, человек вспоминает. Куда памяти деваться, если за нее все вспомнили? — Путятя очень по-доброму смеется.
— Так это что, я… убил?.. — пересохшими вдруг губами спрашивает Ваня. — Убил и не помню? Так бывает?
— Бывает, брат, — соглашается Путятя. — Тебе сейчас надо знать одно: ты — герой! Эта мысль должна греть твою душу и наполнять восторгом сердце! О твоем подвиге узнают белые братья по всей стране. Мы позаботимся. Про тебя будут рассказывать в организациях, на твоем примере станут учиться новые бойцы! Солдат, потерявший руку в бою за Родину, за Россию! — Голос Путяти крепчает и звенит, заполняя все пространство маленькой комнаты.
Ваня смотрит на вдохновенное лицо гостя, а видит совсем другое: вечер, темно, тихо.
Он уже почти подходит к своему повороту. Почти поворачивает, как пустоту переулка взрезает, как бритва перину, испуганный детский крик, а следом летят, будто неуправляемые пух и перья, другие вскрики, какие-то тяжелые звуки, страшный отчаянный вопль что-то типа «беги!», — и снова звуки, будто рядом играют в футбол и со всей дури лупят ногами по многочисленным мячам. Звуки несутся с противоположной стороны переулка, оттуда, где под старым кленом толстеют три мусорных контейнера и где так любят парковаться навороченные автомобили, приезжающие за детьми в музыкальную школу.
Тишанский переулок так назвали, верно, в насмешку. Потому что в его сонной и мрачной тиши все звуки не просто удваиваются — удесятеряются!
Перину все трясут и трясут, и звуки все сыпятся и сыпятся.
Второй детский вопль, обреченный, жалобный.
«Катька! — вдруг обмирает от ужаса Ваня. — Это же она кричит!»
Уже в следующую секунду в его голове грохочет один-единственный звук — топот собственных ног, обутых в тяжеленные «Мартинсы».
Он с ходу врезается в разгоряченную плотную толпу, колышущуюся у мусорки.
