Потом он принял неспешный, горячий, доставляющий наслаждение душ.
— Он служил в спецназе, — говорила Каролина де Ягер. — Очень этим гордился; и отец его тоже гордился, а потом нам сказали, что он погиб, и отец сломался. Я по-прежнему считаю, что рак развился у него именно от горя. Его отец умер в 1981 году; я сдала ферму, переехала в город. Не знаю, что делать с землей, — ведь ее некому наследовать.
Каролина де Ягер сидела у окна, на солнышке. На коленях у нее лежали большой черный блокнот и картонная коробка. Во время разговора она чаще обращалась к Джоан ван Герден, а не к нему. Ван Гердену показалось, что он понимает, в чем дело. Напротив Каролины де Ягер, рядом с Хоуп Бенеке, сидела Вилна ван Ас; рядом лежала коробка с бумажными носовыми платками. Итак, четыре женщины и он.
— Рюперт учился в Блумфонтейне, в школе «Грей-колледж». В учебе он не блистал, после школы собирался работать на ферме. Он был сильный, потому что они с отцом работали на ферме бок о бок. Он был послушный мальчик, не курил, не пил. Был хорошим спортсменом; занимался бегом по пересеченной местности. Занял второе место на первенстве Свободного государства. А потом ему прислали повестку в армию. Призвали его в 1-й пехотный батальон, и он сказал отцу, что попробует перевестись в спецназ. Они оба не догадывались, как я волнуюсь, не знали, сколько ночей я провела без сна. Отец так гордился сыном, когда он добился своего! Отец всегда говорил, какой там строгий отбор, и все должны были его слушать. По воскресеньям он, бывало, хвастал в церкви: «Мой сын Рюперт поступил в спецназ, вы знаете, какой там отбор? Рюперт сейчас в Анголе; вообще-то я не имею права говорить, где он, но они там задают жару кубинцам».
— В Анголе?
— Рюперт писал нам письма о том, чем он занимается, но не отправлял их по почте из-за цензуры — они все перечеркивали толстыми черными линиями, и эти линии очень огорчали отца. Рюперт дожидался очередного недельного или двухнедельного отпуска и привозил эти письма с собой. Тогда они с отцом, бывало, сидели на веранде и читали — или уходили в горы. Муж завел этот блокнот, где делал пометки после прочтения писем Рюперта. И еще он складывал туда вырезки из «Фольксблада» и «Паратуса». Он вырезал все статьи, где писали о пограничных конфликтах в Намибии и в Анголе. А потом, в семьдесят шестом году, к нам на ферму приехали два офицера в длинной черной машине. У одного была повязка на шее. Они сказали, что Рюперт погиб, и передали нам маленький деревянный ларчик с медалью. Они сказали, что он пал смертью храбрых, но они не имеют права рассказывать об обстоятельствах его гибели в интересах национальной безопасности. Мол, наш сын погиб как герой, он и его друзья, и страна всегда будет благодарна им и всегда будет их чтить.
Муж взял медаль и молча вышел. На нашей ферме было одно место, холм, где они с Рюпертом всегда сидели. Оттуда они оглядывали наши владения и говорили, говорили до самого заката. Беседовали о сельском хозяйстве и о жизни. Там я его и нашла потом. Он сидел с ларчиком на коленях, а в глазах у него стояла смерть. Больше его глаза никогда не были такими, как раньше. А потом у него нашли опухоль, да, всего через несколько месяцев у него обнаружили рак.
Ван Герден видел, что плачет его мать, а не Каролина де Ягер и не Вилна ван Ас. Джоан ван Герден сидела в кресле с прямой спиной, вцепившись руками в подлокотники. Слеза медленно ползла вниз по щеке, оставляя за собой тонкий блестящий след. Каролина де Ягер шевельнулась; видимо, вернулась в настоящее. Она посмотрела на Вилну ван Ас:
— А теперь, Вилна, я хочу, чтобы вы рассказали мне о том Рюперте, которого знали вы. Теперь вы должны рассказать мне все.
— Каролина, — медленно заговорил ван Герден, обращаясь к ней так, как она его просила. — Мне придется взглянуть на эти письма.
— И фотографии, — сказала она.
— А есть и фотографии? — спросила Хоуп.
— Ну да, — ответила Каролина де Ягер. — Он сделал их для отца. В Натале. А потом в Намибии и в Анголе. Отцу они так нравились!
Ван Герден вызвал Хоуп и мать на кухню, чтобы Каролина де Ягер и Вилна ван Ас побыли наедине.
— Хоуп, Схлебюс угрожал моей матери. Я очень волнуюсь за маму, потому что не смогу находиться с ней рядом круглые сутки.
— Что он сказал? — спросила Хоуп.
— Что он причинит боль моей матери, если я не прекращу расследование. Я собираюсь попросить о помощи. Попрошу, чтобы до окончания расследования ее охраняли.
— Что он может сделать со старой женщиной? — спросила Джоан ван Герден.
— Мама, мы уже об этом говорили, и больше я ничего обсуждать не намерен.
— Хорошо, — сказала мать.
— Он даже не знает, что нам известно. Тебя будут охранять всего день или два. А потом…
— Кого ты собираешься просить о помощи?
— Потом скажу. Можно мне взять твой пикап? Ты не против?
— Пожалуйста, Зет, бери.
— Хоуп, к телефону в вашем кабинете по-прежнему подключен автоответчик?
— Не знаю.
— Если вам не трудно, проверьте, пожалуйста. И еще прошу вас опротестовать решение суда о передаче дела — на всякий случай.
Она кивнула.
— А потом возвращайтесь сюда. Нам с вами надо будет внимательно перечитать все письма.
Она снова кивнула.
Ван Герден встал:
— Я вернусь, как только смогу.
— Зет, будь осторожен.
— Да, мама.
Хоуп вышла вместе с ним в гараж, где рядом с «приличной машиной» его матери, «хондой-балладой», стоял выцветший желтый пикап «ниссан». Пикапу было тринадцать лет; на кузове проступили пятна ржавчины.
— Куда вы?
— К одному старому знакомому. Наверное, мне понадобится огнестрельное оружие.
Он сел в пикап, завел мотор.
— Затопек, — сказала Хоуп Бенеке, — раз уж об этом зашла речь, раздобудьте что-нибудь и для меня.
— У тебя появилась другая женщина, да? — допытывалась Венди Брайс, плотно сжав губы и заранее готовясь всем своим видом изображать брошенную страдалицу.
Откровенно говоря, вспоминая о том времени, я ее ни в чем не виню. С чего бы мужчина в здравом уме, который вот-вот должен защитить докторскую диссертацию и сделать карьеру, променял все на кейптаунский отдел убийств и ограблений? С чего отказываться от статуса университетского преподавателя и возвращаться в ряды всеми презираемой полиции ЮАР?
Я пытался все объяснить в тот декабрьский день в Претории — стояла страшная летняя жара.[4] Я расхаживал туда-сюда, туда-сюда в маленькой гостиной нашей квартирки и объяснял, как обрел себя во время поиска «убийцы с липкой лентой», как я наконец обнаружил в себе охотника и открыл свое истинное призвание. Я снова и снова объяснял, что хочу поменять теорию на практику. Но в какой-то момент я вдруг понял, что Венди меня не слышит, не понимает. Не желает понимать. Она не хочет больше быть частью моей жизни. Венди Брайс не собиралась становиться супругой сыщика, полицейского. Ее мечта, ее представления о себе этого не допускали; мне пришлось выбирать между ней и работой, которой поманил меня полковник Вилли Тил.
Я сделал выбор, уверенный, что поступаю правильно. Я вышел в спальню, достал из комода чемодан. Венди все поняла. Она сидела в гостиной и плакала. Я уносил не только чемодан с вещами. Вместе со мной она лишалась будущего, в которое вложила столько энергии, столько сил.
Сейчас я открою одну тайну. Через несколько месяцев после гибели Нагела я усомнился в том, что тогда сделал правильный выбор. Мое решение повлияло не только на мою жизнь, но и на жизнь Венди. Если бы не моя выходка, все могло бы сложиться совершенно иначе. В конце концов, я причинил Венди боль… Я сел в «короллу» и поехал в Преторию навестить ее, дать ей удовлетворение, рассказав, что свершилось правосудие, что несправедливость, совершенная мною в отношении ее, была отомщена.
— Она больше здесь не работает, — сказали мне на кафедре английской литературы. Мне дали ее адрес; она переехала в Ватерклоф.
Я поехал туда и остановился у дома. Я долго сидел в машине и ждал. Под вечер домой приехал ее муж в «мерседесе», и ему навстречу из дома выбежали двое малышей, мальчик и девочка.
— Папа, папа!
А потом вышла сама Венди в фартуке; ее лучезарная улыбка согревала их всех — всю семью. Потом они ушли в дом. У них был большой дом, окруженный садом, в котором благоухал жасмин. Сзади наверняка был бассейн, внутренний дворик и выложенная кирпичом площадка для барбекю. А я сидел в «королле» — безработный, сломленный, разбитый — и даже не мог плакать из жалости к себе.
— Там все-таки были доллары, — сказал ван Герден Орландо Арендсе. Они беседовали в крепости Арендсе в Митчеллз-Плейн.
— Сколько?
— Пока не знаю, Орландо. Точно не меньше миллиона, но скорее всего больше. — Ван Герден понимал, что может ошибаться, но ему надо было спешить. — Насколько я понимаю, долларами занимаешься ты.
