Ей нравилось быть одной в этом доме, приятно было чувство ожидания, наполняющее комнаты в сумерки, как будто дом предвкушал начало вечера, как много лет назад, когда это был обычный частный дом и люди приходили сюда в гости. Что это были за люди? Можно ли это теперь узнать? Она вспомнила, что Гарри намеревался разузнать побольше об истории дома. Если, конечно, он не увлечется Анжеликой до такой степени, что совсем потеряет голову.
Она вернулась к столу и включила маленький CD-плеер, просматривая небольшую полку с дисками. Когда она работала, то любила слушать подходящую к разрабатываемому проекту музыку. Сегодня по настроению подойдет Прокофьев или, может быть, Малер — да, Малер. Она очень любила его музыку, она посмотрела «Смерть в Венеции» Висконти в последний год учебы в училище, и ей понравилась музыка не меньше, чем фильм, с тех пор она часто ее слушала. Она решила, что поставит Шестую симфонию; во второй части были четко различимы ритм работающих машин и звуки горнов литейных цехов конца девятнадцатого века, так что воображение легко рисовало образы самих машин, безостановочных и бездушных, будто созданных в кошмаре Сальвадора Дали.
Это прекрасно соответствовало идее Симоны о второй выставке в галерее Торн. Она собиралась вновь связать прошлое и настоящее, поскольку это было ее излюбленной темой, и она хотела сделать из этого свою торговую марку. Чтобы люди, лишь взглянув на ее работы, сразу говорили: «Это Симона Мэрриот, не так ли?»
Но сейчас она хотела сделать акцент на людях, а не только на предметах. Размытые снимки в серых и коричневых тонах, фигуры заводских и фабричных рабочих девятнадцатого века, а поверх них прозрачным наложением — новейшие компьютерные залы и операторы ЭВМ в огромных центрах связи. Да.
Мощные каденции Малера заполнили комнату, и с ними пришли образы, которые искала Симона: ревущие, похожие на людей машины промышленных революций, Жужжащие прядильни хлопка, грохочущие литейные цеха и машины, похожие на роботов-драконов, дышащие раскаленной сталью… В этом была темная и дикая поэзия, если бы только она могла выразить ее…
Сосредоточься. Поищи образы в своем сознании. Старательные прядильщицы и рабочие с загрубелыми ладонями… Механические рабы в засаленных фартуках с мостами в руках; потные тела, освещенные огнем, среди пыли и лязга в однообразном монотонном движении… И швеи, работающие за жалкие гроши. «В бедности, голоде и грязи шьем сразу ниткой двойной и сорочку и саван». Где я слышала эти строки? Они будят страшные воспоминания. Швеи шьют саван. Могу я использовать этот образ где-нибудь?
Мрачные звуки музыки Малера поднимались вверх, и Симоне казалось, что она видела, как образы обретают форму, слушала безжалостные удары молота по наковальне, скрежет железа и стали. Как можно использовать эту идею? Может быть, едва заметный лейбл Армани на домашней куртке рабочего? Или ткацкий станок Аркрайта, плавно смыкающийся с очертаниями печатной платы компьютера? Да, почему бы нет? Айронбридж, Йоркшир? Она прервалась на мгновение и записала на листочке — связаться с туристическими центрами.
Она была довольна, потому что нашла то, что хотела, — она создала образы в воображении… Тонкие натруженные пальцы, ощупывающие тканое полотно… Тонкие пальцы с маникюром, выстукивающие телефонные номера в центрах связи — телекоммуникационные компании могут помочь с этим, у них могут быть старые рекламные проспекты коммутаторов сороковых годов… Возникнут ли проблемы с копирайтом?
А еще Голодный поход Джарроу и Всеобщая стачка 1926 года. Получится ли наложить кадры в сепии этих событий на кадры Олдермастонского[20] похода? Есть ли между ними прямая перекличка? Может, лучше стачка шахтеров семидесятых годов во времена, когда главой правительства был Эдвард Хит? Да, так, пожалуй, лучше.
Симфония закончилась, и наступила тишина. Симона откинулась на стуле, массируя заболевшую шею; немного кружилась голова от музыки и глубокой сосредоточенности. Она поднялась налить себе еще чашку кофе и уже выключала кофеварку, когда ей вдруг показалось, что она услышала какой-то звук. Она обернулась к полуоткрытой двери на лестницу. Там кто-то есть? Ей послышалось, что кто-то очень тихо приоткрыл внутреннюю дверь, которая вела на галерею. Она замерла, и через мгновение пол скрипнул, будто кто-то осторожно и медленно крался в комнате внизу.
Кто-то бродит по дому? Кто-то проник внутрь, пока играла музыка Малера? Она внимательно вслушивалась, но могла различить лишь шум дождя за окном и журчание воды по желобу.
Или это только дождь? Симона осторожно поставила чашку, чтобы она не звякнула, и крадучись пошла к двери. За ней была малюсенькая лестничная площадка, от которой шла лестница на средний этаж, где были выставлены фотографии Симоны, а еще ниже была более широкая лестница на первый этаж и главную галерею.
Она остановилась в нерешительности на крошечной площадке. Дождь все так же стучал в стекло, разбрызгиваясь блестящими каплями. Симона довольно ясно разглядела длинную тихую комнату: там никого не было. Но на подоконнике стояло ползучее растение, оно отбрасывало гротескную кривую тень на стены и слегка покачивалось, как было всегда, если кто-то проходил мимо… Или это был только порыв ветра из окна?
Смутное беспокойство охватило Симону, и она вспомнила, что Анжелика оставила дверь незапертой для миссис Уотнот. Совсем глупо — оставить незапертой наружную дверь — поздно вечером, в центре Лондона; так ей и надо, ничего удивительного, если кто-то этим воспользовался. Но музыка была не такая громкая; она уж точно бы услышала, если бы кто-то вошел.
И уж точно бы она услышала миссис Уотнот, которая всегда так громко стучала и хлопала дверьми, оповещая о своем прибытии, если свет горел, спрашивала, сделать ли кому-нибудь чашечку чаю. Восклицала радостно, если что-то было вывешено после ее последнего прихода. Симона ждала, в надежде услышать веселый шум пылесоса или скрип дверцы кладовой под лестницей, где хранились принадлежности для уборки и которую Анжелика называла «маленьким адом», поскольку петли ее скрипели, и внутри она напоминала темную пещеру. Ничего. Но ведь она слышала мягкие шаги, она была уверена, что это Не игра воображения.
Она начала спускаться по лестнице. Нигде не было и намека на какое-либо движение, и средний этаж, этаж, который она всегда считала своим, был погружен в немую тьму. Симона остановилась на мгновение, рассматривая тени, но все казалось спокойным и мирным — как всегда. Она прошла последний пролет, который был шире и удобнее, и оказалась на первом этаже. В свете фар проезжающих по улице машин выставочный зал был пустым и спокойным. Симона проверила наружную дверь: она действительно оказалась незапертой, но плотно закрытой. Однако любой бродяга или возможный грабитель тоже закрыл бы ее, чтобы не вызвать подозрений.
Кладовка — «маленький ад» Анжелики — располагалась под лестницей. Она была глубокой и узкой, но там можно было спрятаться. Симона задумалась. Дверь была приоткрыта — ее нижний край отбрасывал черную тень. Грабитель прячется в кладовке для швабр? Боже мой, это смешно! Но вдруг ее пробрал страх — она ясно представила руки, протягивающиеся из глубины кладовки с ее ведрами, тряпками и швабрами, и злые глаза, сверкающие в темноте… Чтобы прогнать этот образ, она быстро подошла к дверце и распахнула ее. Петли протестующе заскрипели, но внутри ничего не было, кроме принадлежностей для уборки. Видишь. Ты все это придумала.
И все же…
Она прошла к задней части дома, к крохотному вестибюлю позади главной галереи, где была кухонька размером со шкаф, маленький туалет и ее собственная темная комната. Везде было тихо и спокойно. Все как всегда, ничего не изменилось. Значит, простое воображение.
И тем не менее…
Она заперла уличную дверь. Миссис Уотнот легко может нажать на кнопку звонка, он зазвонит в офисе наверху, и Симона спустится и впустит ее. Она медленно стала подниматься вверх по лестнице, зажигая свет и разгоняя тени. И вот теплая дружелюбность дома снова обхватила ее со всех сторон. Глупо быть такой нервной. Вот ее собственный этаж со знакомыми фотографиями в рамках. Здание Национального треста и заколоченные уродливые двери брошенных домов. Старая мельница, которую она нашла в Саффолке, и осыпающиеся остатки прекрасной средневековой башенки возле автострады. И Мортмэйн, молчаливо сверкающий из угла. Мортмэйн…
Что-то привлекло внимание Симоны. Мортмэйн. Что-то было не так со снимком Мортмэйна. Стекло разбито? Нет. Но что-то… что-то красное на черном фоне, что-то на темном фасаде…
И вдруг она поняла, и волны страха стали накатываться на нее одна за другой.
На стеклянной раме красными кровавыми буквами было написано: «Дом убийства». И под этим, как подпись, — «Соня».
