Не найдя, как заполнить этот пробел, она краснеет и умолкает.
— Можешь называть меня Элиза, — говорит мать Делии и, присев на корточки, улыбается своей внучке.
Блестящие черные волосы Элизы завязаны узлом у затылка, уголки ее глаз и губ испещрены тонкими графиками морщин. Одета она в расшитую пестрыми птицами рубашку и джинсы, расписанные маркером. Мой взгляд выделяет одну строчку: «О дщерь из пепла и мать из крови».
— Сандберг, — бормочу я.
Элиза явно поражена.
— В наше время люди редко читают стихи.
— Фиц — писатель, — говорит Делия.
— На самом деле я журналюга в затрапезной газетенке.
Элиза проводит пальцем по фразе на своих джинсах.
— Меня всегда восхищали писатели. Мне тоже хотелось знать, как складывать слова в нужном порядке без всяких усилий.
Я вежливо улыбаюсь. По правде говоря, если мне и удастся каким-то чудом сложить слова в нужном порядке, это будет чистой воды случайность, означающая, что все другие комбинации я уже перепробовал. По большому счету, то, о чем я молчу, гораздо важнее того, что говорю.
С другой стороны, Элиза Васкез вполне может это понимать.
Она смотрит во двор сквозь раздвижные двери: Виктор повел Софи посмотреть гнездо, где вылупились птенчики. Он поднимает ее повыше, чтобы она рассмотрела новоселов как следует, а после оба исчезают за стеной кактусов.
— Спасибо, что привела ее, — говорит Элиза.
— Я не запрещу тебе видеться с Софи.
Элиза в смущении косится на меня.
— Это мой лучший друг, — говорит Делия. — Он обо всем знает.
В этот момент в дом вбегает Софи.
— Вот это да! У них даже зубы на клювах есть! — не успев отдышаться, тараторит она. — Мы можем подождать, пока они научатся летать?
Софи в нетерпении тянет Делию за руку. Виктор, стоя в дверном проеме, смеется.
— Я пытался объяснить, что ждать придется достаточно долго.
Делия отвечает ему, но смотрит на мать:
— Ничего страшного. Можем и подождать.
И позволяет Софи увести себя на улицу, к дереву с гнездом.
Мы с Элизой Васкез стоим плечом к плечу, глядя на женщину, которую, кажется, потеряли. А может, никогда ею и не обладали.
По пути домой мы останавливаемся выпить кофе. Софи сидит на тротуаре у кафе и обводит Грету цветным мелком, как труп на месте преступления. Делия барабанит пальцами по чашке, но пить, похоже, не собирается.
— Ты их вообще можешь представить вместе? — наконец спрашивает она, когда колесики у нее в голове перестают вращаться.
— Элизу и Виктора?
— Нет. Элизу и моего отца.
— Ди, никто не представляет, как его родители занимаются этим.
Взять, к примеру, моих. Как ни печально, они этим не занимались. Конечно, меня они как-то зачали, но пока я рос, моего отца-коммивояжера чаще всего не было дома: он ездил в другой город трахать какую-то стюардессу. Мама же изо всех сил притворялась, что это чисто деловые поездки.
Но Эндрю Хопкинс — не мой отец. За все эти годы я не помню, чтобы он с кем-то встречался всерьез, а потому мне даже предположить трудно, какая женщина могла бы его привлечь. Хотя, если честно, представить его с такой женщиной, как Элиза, я тоже не мог. Элиза напоминает орхидею — хрупкую, экзотическую. Эндрю же, скорее, амброзия: тихий, стойкий, сильный. Сильнее, чем может показаться.
Я рассматриваю запятую ее шеи, торчащие острия ее лопаток — территорию, размеченную Эриком.
— Не всем суждено быть вместе.
К нам подходит потасканный бродяга в шлепанцах на босу ногу и с сеточкой для волос на голове. Он протягивает нам какие-то брошюры. Испуганная Софи прячется за стулом Делии.
— Брат мой, — говорит бродяга, — ты уже нашел Господа нашего, Иисуса Христа?
— Я и не знал, что он меня ищет.
— Ты признал Его спасителем своим?
— Знаете, я еще надеюсь спастись сам.
Мужчина качает головой, и его африканские косички извиваются, как змеи.
— Никому не хватит сил спастись, — отвечает он и движется дальше.
— По-моему, это незаконно, — бормочу я. — Или, во всяком случае, должно быть незаконно. Нельзя впаривать людям религию вместе с кофе.
Подняв глаза, я натыкаюсь на взгляд Делии.
— А почему ты не веришь в Бога?
— А почему ты веришь?
Она смотрит на Софи, и черты ее лица становятся мягче.
— Наверное, потому что в жизни происходят слишком удивительные вещи, чтобы считать их делом рук людей.
«И чтобы винить людей тоже», — мысленно добавляю я.
Фанатик подходит к пожилой паре за соседним столиком.
— Уверуйте в Отца! — призывает он.
Делия оборачивается на его голос:
— Если бы это было так просто.
Когда Делия была беременна Софи, я был ее «родовым тренером». Получилось это как-то само собой, после того как Эрик, обещавший на этот раз не подвести, упился аккурат к началу занятий по дыхательной методике Ламаза. Я оказался среди супружеских пар, и все мои усилия были направлены на то, чтобы не выдать своего волнения, когда инструктор велела мне уложить Делию между ног и провести руками по ее вздутому животу.
Схватки у Делии начались в отделе замороженных продуктов, мне она позвонила из кабинета менеджера. Мысль о том, что мне придется исполнять свои обязанности «родового тренера», при этом не заглядывая ей между ног, повергала в панику. Может, попроситься стоять на уровне плеч? Может, отвести врача в сторонку и объяснить щекотливость ситуации?
Впоследствии выяснилось, что волновался я зря. Как только анестезиолог перевернул Делию на бок, чтобы ввести наркоз, я потерял сознание и очнулся уже с шестьюдесятью швами на лбу. Мне достаточно только глянуть на иголку шприца — и я уже готов.
Когда я пришел в себя, Делия была рядом.
— Привет, ковбой! — сказала она с улыбкой. Из-под одеяльца выглядывала крохотная, как персик, головка. — Спасибо, что помог.
— Да не за что, — ответил я, кривясь от пульсирующей в голове боли.
— Шестьдесят швов, — пояснила Делия. И добавила: — А у меня — всего десять.
Я невольно покосился на ее голову.
— Да не там! — Она дала мне минуту на размышление. — Только не надо больше падать в обморок.
Я не упал. Мне даже удалось, пошатываясь, добрести до койки и как следует рассмотреть малышку. Я помню, как смотрел в мутно-голубые глаза Софи и тешил себя мыслью, что теперь в этом мире есть еще один человек, который знает, каково это — быть со всех сторон окруженным Делией, а потом лишиться этого.
Когда в палату вошел Эрик, я держал Софи на руках. Он двинулся прямиком к Делии, поцеловал ее в губы и на мгновение прижался лбом к ее лбу, словно мысли могут передаваться посредством простой диффузии. Затем Эрик обернулся, ища взглядом свою дочь.
— Можешь подержать ее на руках, — подсказала ему Делия.
Но Эрик не стал ее у меня отнимать. Я сам шагнул ему навстречу и заметил то, что ускользнуло от внимания Делии: руки у Эрика тряслись, отчего он боялся вынуть их из карманов.
Я буквально впихнул ему сверток с ребенком.
— Все хорошо, — сказал я.
Но кому? Эрику? Софи? Себе? Передавая этот крошечный, но драгоценный приз Эрику я замешкался чуть дольше, чем следовало бы. Я просто хотел убедиться, что он ее не выронит.
Семнадцать сообщений в голосовой почте, и все — от главного редактора. В первом она просит перезвонить ей, в третьем — уже требует. Сообщение номер одиннадцать заставляет предположить, что если обезьян отправляют в космос, то и для «Газеты Нью-Гэмпшира» они писать тоже смогут.
В последнем сообщении Мардж обещает опубликовать на моей полосе ксерокопии моей же задницы, снятые по пьяной лавочке на рождественском корпоративе, если я не сдам статью к девяти утра.
И вот я задергиваю шторы. Включаю телевизор, чтобы заглушить стоны парочки в соседнем номере. Ставлю кондиционер на предельную мощность. «Эндрю Хопкинс, — печатаю я, — не из тех людей, которых вы ожидаете встретить в тюремных стенах».
Покачав головой, я стираю абзац.
«Как любой отец, Эндрю Хопкинс предпочитает говорить только о своей дочери».
Это предложение следует в небытие за предыдущим.
«В глазах Эндрю Хопкинса колышутся призраки прошлого». У всех у нас в глазах хватает этого добра.
Я задумчиво брожу вокруг острова своей гостиничной кровати. Кто, интересно, отказался бы изменить хоть что-то в своей жизни? Получить на двести баллов больше на выпускном экзамене. Получить Пулицеровскую премию, премию Хайсмана, Нобеля. Лицо покрасивее, тело постройнее. Еще парочку лет с детьми, которые выросли, пока вы занимались своими делами. Пять дополнительных минут с умершей возлюбленной.
Из всех моментов своей жизни я хотел бы изменить лишь тот, которого даже не пережил. Я сказал бы Делии, как сильно ее люблю, и она посмотрела бы на меня так, как всегда смотрела на Эрика.
