— Из Петровского парка.
— И чье?
— Да наше же, наше! — выкрикнула Зоя Николаевна.
— Нет, нет! Вы мне все должны рассказать, Зоя Николаевна. Где именно вам попались эти деньги. Они же наверняка чьи-то, непременно кому-то принадлежат.
— Ну и что! Нам-то что до этого? Да и тому, чьи были, они уже больше не нужны.
— Как понять, не нужны?
— Потому что мертвый он!
— Зоя Николаевна! Да что вы такое говорите!
— Убивец и вор. Здоровенный, страшный, как упырь. Одно слово — разбойник. Мертвый он, и оплакивать некому. Убивец! Кровушка коротышки того все еще с топора капает, а топор-то как раз на нем.
— Зоя Николаевна, умоляю! Я ничего не могу взять в толк. Прошу вас, начните сначала, по порядку.
— Ну, отыскала я их, обоих. Один карлик. А другой повешенный. Удавился со стыда, должно быть.
— Вы говорите, карлик?
— Ну да, малехонький такой. И костюмишко на нем крохотный.
— Да что вы!
— И оба мертвые.
— И тот карлик тоже?
— Убит! Голова вся как есть проломлена. А на том, на верзиле-то, топор.
— Тот карлик, какая у него была внешность?
— Коротюсенький! Одно слово, лилипут.
— Он брюнет? Темные волосы, бородка?
— Истинно так!
— А что еще? Ну, какие еще приметы?
Зоя Николаевна что-то достала из-под передника; оказалось, колоду непристойных карт.
— Вот что я еще на нем нашла. Ох и шельма, сдается мне; даром что лилипут.
Лиля в испуге вскинула глаза.
— Кажется, я его знаю! Я видела, как он приходил к нам в заведение, много раз. И меня в том числе спрашивал. Зоя Николаевна, так вы приходили нынче туда, к мадам Келлер? Говорят, вы что-то хотели мне передать насчет Вероньки? Мадам Келлер сказала…
— Ты о чем, деточка?
Судя по всему, пожилая женщина ничего не могла взять в толк. Взгляд Лили снова остановился на ассигнациях.
— Зоя Николаевна, мы должны сообщить в полицию.
— Да господь с тобой! Ты что, не соображаешь? Они ж тут же все отымут!
— Но это все не наше, Зоя Николаевна.
Вид и даже тон Зои Николаевны сменился на назидательный, не сказать зловещий.
— Так. Послушай-ка. Обо всем этом не должна знать ни одна живая душа. Слышишь? Ты должна мне Веронькой поклясться… — Но, увидев, как сжались плечи Лили, она спохватилась: — Ну, тогда на иконе. На образе поклянись.
— Но Зоя Николаевна, неужели вы…
— Да это же фортуна нам! — в отчаянии вскрикнула та. — Шесть тыщ! Да на это знаешь что можно купить? Можем апартаменты завести в доходном доме, и сами жильцам сдавать. Экипаж завести, с кучером. По Невскому промчимся — пусть глядят, завидуют! Уж тогда-то никто сверху вниз на нас не посмотрит. А уж наряды-то, меха, жемчуга! Уж такие ухажеры, Лиленька, тебе в ножки валиться будут! Ох, Лиля, подумай! Баре да дворяне. А Веронька? Ей-то, голубушке, наконец-то свет улыбнется. За князя выдадим, меньше и не бери. Ну а ты, дурашка моя, от такого взять да отказаться думаешь!
Лиля бессознательным жестом высвободила руку из ладоней Зои Николаевны.
— Неправда все это, — пробормотала она, валясь на кровать и мгновенно засыпая. Снились ей в этот раз прозрачные ресницы того дознавателя.
Конверт с лаконичной надписью «Порфирию Петровичу» лег на стол следователя с обычной утренней почтой. Видимо, именно его содержимое заставило Порфирия Петровича в неурочный этот час появиться в дверях, ведущих в полицейский участок.
— Александр Григорьевич, вы не видели, кто это мне доставил?
Письмоводитель у себя за конторкой едва удостоил Порфирия Петровича взгляда. Чиновника сейчас осаждала тощая пожилая дама, возбужденно осыпающая его потоком слезливых и бессвязных жалоб. От всего этого в глазах письмоводителя стояла беспросветная тоска. И тем не менее взгляда от нее он не отводил. Это сухощавое лицо с пятнами нездорового румянца и краснотой вокруг глаз его словно магнитило. Некогда тонкие черты женщины, покрытые теперь сеткой страдальческих морщин, были болезненно заострены. Потертая одежда, некогда вполне модная, чтоб не сказать дорогая, распространяла стойкий запах нафталина, не вызывающий ничего, кроме сочувственной неприязни. Точный возраст женщины определить было трудно.
— Александр Григорьевич, мне тут оставляли записку…
— Ну так что с того? — небрежно бросил Александр Григорьевич Заметов, глянув на Порфирия Петровича с дерзкой бесцеремонностью.
Порфирию Петровичу не сказать чтобы нравилось осаживать излишне дерзких сослуживцев; но что поделать, иногда приходилось.
— Александр Григорьевич! Мы оба с вами люди, и потому хотя бы в этой степени равны. Я с вами обращаюсь с должным уважением, так что соблаговолите и вы отвечать мне тем же.
— Не пойму, о чем вы, Порфирий Петрович.
— Я не разыгрываю притворства, не разговариваю с вами свысока, и не держу вас, извините, за не совсем умного человека.
— Весьма рад это слышать, но никак не пойму, что под всем этим имеется в виду.
— Всего-навсего эта записка, — пояснил Порфирий Петрович, легонько стукнув конвертом о конторку. Голос у него был спокоен, но не было обычной улыбчивости. — Я еще раз спрашиваю: вы видели, кто ее доставил?
Секунду Заметов разглядывал конверт. Взял, повертел, положил на место.
— Не могу знать-с, — отрапортовал он с плохо скрытым ехидством.
Порфирий Петрович, подхватив конверт, мимолетно поклонился назойливой жалобщице, сетования которой за все время их с Заметовым перепалки не прерывались.
— Порфирий Петрович, — воспрянул вдруг Заметов, — а ведь эта дама желает видеть вас!
От неожиданности Порфирий Петрович несколько замялся, после чего, не глядя на слезливую просительницу, поспешил сказать:
— Нет-нет, не сейчас. У меня тут возник срочный вопрос. Надо составить разговор с Никодимом Фомичом. Скажите ей, чтоб приходила завтра.
Порфирий Петрович внутренне напрягся, ожидая, что такое объявление усилит и без того несносный словесный поток. Однако поведение дамы демонстрировало странное постоянство. Она не то не расслышала его слов, не то попросту от них отмахнулась. Да, от такой посетительницы отделаться будет нелегко.
— Александр Григорьевич, а вы оформите-ка по ее показаниям протокол, — попросил Порфирий Петрович не без умысла: мол, поделом тебе, буквоед.
— Как! Прямо-таки протокол?
— Ну да, протокол. Я его рассмотрю со всей тщательностью после встречи с Никодимом Фомичом. Если эта особа пожелает ждать, что ж, воля ее. Я бы, однако, рекомендовал ей явиться завтра.
— Но помилуйте, Порфирий Петрович, при всем уважении к вам… — заерзал чиновник. — Какой же протокол можно составить со слов, — мелькнув глазами на страдальческую мину жалобщицы, он тут же отвел взгляд и перешел на боязливый полушепот, — эдакой вот мегеры?
— Ничего, уж вы расстарайтесь. Я уверен, выйдет великолепно.
* * *
— Да-с, сведений здесь, прямо скажем, не густо, — суперинтендант Никодим Фомич Максимов кинул записку на стол. Откинувшись в кресле, он сцепил за затылком ладони и уставился в высокий потолок своего кабинета, явно наслаждаясь габаритами помещения, которым ему позволяла владеть занимаемая должность. Отдельные недостатки этого великолепия он привычно не замечал: то, что краска местами начинала уже облезать, и пятна сырости возле окна, и трещины в штукатурке. На секунду губы у него сложились в ироничную ухмылку, словно от случайно пришедшей в голову остроумной мысли. Человек он был видный, душа общества. И оба эти свойства на нем неизбежно сказывались: он сам себе внушил, что уже одним своим присутствием способен благотворно воздействовать на окружающих. («Уж не чревато ли это, часом, опрометчивостью решений?» — думал иной раз на этот счет Порфирий Петрович.) Иногда казалось, что превыше всего в жизни Никодим Фомич ценит легкость и непринужденность.
— Ну так вот-с, я думаю, а не уловка ли это?
— Вполне может статься, что и уловка, — не стал спорить Порфирий Петрович. По новому уложению полномочия позволяли ему привлекать полицию к любому вопросу, целесообразному для ведения следствия. Но как раз в данном случае вопрос был достаточно деликатным. Досмотр за расследованием индивидуальных дел переложили с полицейского департамента на вновь созданное следственное управление лишь пару лет назад. Сам Порфирий Петрович неохотному подчинению своих коллег-полицейских предпочитал добровольное, внешне необременительное для них содействие. Кроме того, он знал, что лучший способ влиять на начальство — это соглашаться с ним.
— Я просто счел своим долгом показать эту записку вам, — сказал он, собираясь спрятать конверт в папку.
— А что, если не уловка? — тут же переспросил Никодим Фомич.
Он проворным жестом выхватил записку, не дав папке захлопнуться.
