Бессмысленно думать о том, как Флой проведет Рождество. Интересно, в Блумсбери бывает Рождество? Или они только без конца говорят о жизни, любви и искусстве (или Искусстве), как было в тот раз, когда Флой взял меня с собой в чью-то мастерскую: мы ели какие-то итальянские блюда и пили кьянти, и кто-то хотел нарисовать меня, но Флой был против, он сказал, что этот художник — жалкий осколок прерафаэлитов, а я так красива, что ни один художник в мире не сможет запечатлеть мою красоту.
Конечно, это просто комплименты и не более того, сейчас я это понимаю. Пусть так, но все равно весь вечер я вспоминала дом Флоя в Блумсбери, где пахло старым деревом и ладаном; он всегда зажигал ладан, когда работал, говорил, что это стимулирует мозг… И та ночь, когда в спальне горели десятки свечей, и мы занимались любовью, как безумные, а сквозь окно доносились звуки Лондона, и где-то далеко в окне виднелся Британский музей.
Интересно, а Флой стал бы гладить чужое колено под столом?
Позже
Меня все больше беспокоит замечание доктора Остина о том, что близнецы ведут себя слишком тихо. Конечно, я не хочу, чтобы они исполняли балетные па у меня в животе, но лучше бы они были чуточку побойчее.
Если мы все подсчитали правильно, значит, осталась еще пара недель.
Симоне было девять лет, когда она впервые услышала слово «одержимый». Она спросила о нем мать, стараясь, чтобы голос звучал как можно более беспечно. Мама ответила, что когда-то давно люди верили, что один человек может завладеть сознанием другого, но это, конечно, неправда, и откуда Симона вообще взяла это слово?
— Ниоткуда, просто в книге встретилось. То есть это неправда? Про то, что сознанием человека можно завладеть?
Мама была уверена, что так не бывает. Это просто суеверие, Симоне не нужно думать о таких вещах.
Мама была очень умной, но она ошиблась, когда говорила, что одержимость — это всего лишь суеверие. Симона знала, что девочка, приходящая к ней, пытается завладеть ее сознанием. Иногда она приходила в кошмарах, брала Симону за руку и пыталась затянуть ее в свой собственный мир.
«Идем со мной, — говорила она. — Ты будешь моей подругой, чтобы я больше никогда не была одна. Разве ты не хочешь, чтобы мы всегда были вместе?»
Но Симона совсем не хотела этого, потому что в таких снах она мельком видела мир, в котором живет девочка. Ее пугало место, в котором та живет: там был холодный каменный пол, и люди со страшными лицами, и тяжелые железные двери, которые каждый вечер захлопывались в одно и то же время. Это было странным, но девочка, похоже, всю свою жизнь прожила в этом холодном черном доме. Симона не могла этого понять, она думала, что люди уже не живут в таких домах.
Сначала она решила, что этот черный каменный дом может быть тюрьмой, но потом вспомнила, что детей не сажают в тюрьму. Может быть, это больница — но в больницах чисто, светло и много серьезных занятых людей, Симона однажды была в больнице, когда упала с велосипеда. Ей наложили швы на ногу и сделали укол от столбняка, и медсестра, которая делала укол, неожиданно воскликнула: господи боже, что это у нее на левом боку, шрамы? И мама каким-то чужим голосом, который Симоне, наверное, не нужно было слышать, ответила что-то про трудные роды. Видимо, медсестра была не слишком образованная, раз не знает, какие следы остаются после родов; мама говорила, что такое бывает у многих, и в этом нет ничего особенного, только нужно быть немного осторожнее, когда ходишь в бассейн или переодеваешься в школе для занятий спортом.
Черный каменный дом, где жила девочка, не был таким светлым и оживленным, и люди, жившие там, не разговаривали такими бодрыми, слегка фальшивыми голосами. Чем бы ни был этот дом, Симона с каждым разом видела его все яснее и яснее, и с каждым днем все отчетливее становилась девочка.
Непонятно, как можно всю свою жизнь прожить на одном месте. Симона и мама постоянно переезжали; каждый раз, въезжая в новый дом, мама говорила: «Ну вот, здесь мы наконец осядем», но они нигде не могли осесть, и через какое-то время, иногда очень нескоро, а иногда всего через пару месяцев, в глазах у мамы появлялся страх, и они снова собирали вещи и уезжали в другой город.
Девочка знала про их переезды, потому что знала почти все, что делала Симона. Она не понимала, зачем это, но раз Симона так часто переезжает, значит, однажды она будет жить рядом с ней, говорила девочка. Ведь Симона могла бы это устроить. Со взрослыми договориться очень просто. В этой фразе чувствовалась какая-то глубинная неприязнь — Симона подумала, что это звучит так презрительно, словно девочка не любит взрослых. Словно хочет стать лучше их.
«Да, я хочу стать лучше их, — сказала она. — Если ты переедешь ближе ко мне, я много тебе об этом расскажу. Мы тогда по-настоящему сможем быть вместе. Это было бы так хорошо, правда?»
Место, где жила девочка, называлось Уэльс-Марш, она сказала, что там Англия переходит в Уэльс. Симона никогда не слышала об этом и не знала, хочет ли она жить так близко к девочке. Она думала, что будет бояться ее.
Но однажды она нашла Уэльс-Марш в школьном атласе и спросила о нем учителя географии. Он обрадовался вопросу Симоны и рассказал много интересного. Оказывается, защитники Уэльса сражались там с завоевателями, про это написано множество баллад, стихов и прекрасной музыки. Если никто не возражает, на следующей неделе они проведут специальный урок, посвященный этому. Симона молодец, что подняла такую важную тему.
Симона рассказала об этом маме и сказала, что хотела бы когда-нибудь туда переехать. Мама не ответила ничего конкретного: «Не знаю, Сим, вряд ли мы снова будем переезжать. Нам ведь и здесь хорошо, как ты считаешь?»
Симона знала, что хорошо им не будет, что однажды у мамы снова появится этот страх в глазах, по вечерам она начнет выглядывать в окно, словно кто-то следит за ними, будет спрашивать Симону, не подходили ли к ней незнакомые люди у ворот школы. Может быть, это начнется в следующем году, а может — и на следующей неделе. Когда-нибудь это случится, потому что это случаюсь всегда.
Гарри Фитцглен закончил статью об открытии галереи Анжелики Торн и яростно нажал на кнопку «печать».
В статье он назвал галерею «самым новым, но, скорее всего — наиболее успешным проектом той самой Анжелики Торн, знаменитой светской львицы», упомянул прекрасный интерьер здания и даже добавил несколько предложений об истории Блумсбери, включив сюда обдуманно импровизированное сравнение с Блемондсбери, особняком тринадцатого века, принадлежавшим Вильяму де Блемонт. Нужно было вызвать у читателей «Глашатая» ощущение приятной интеллектуальности, а чтобы достичь необходимого равновесия, он усеял статью именами знаменитостей, присутствовавших на открытии, а их фотографии отправил редактору женского раздела «Глашатая» — подписи под снимками должны содержать правильное имя дизайнера, создавшего запечатленный на снимке наряд. Чтобы порадовать Марковича, он упомянул нескольких бывших любовников Анжелики Торн, обойдя на этот раз вниманием скомпрометированного члена парламента и печатного магната, поскольку они как раз судились с несколькими газетами по делу о клевете.
Несколько абзацев он посвятил фотографиям Симоны Мэрриот, и, хотя редактор скорее всего вычеркнет их, это были лучшие строки во всей статье. Принтер выбрасывал страницу за страницей, а он думал о том, куда подевался его былой идеализм. Десять — двенадцать лет назад он читал Китса и Джона Донна и мечтал написать роман, который получит Букеровскую премию, а что же случилось потом? А потом он связался не с той женщиной и погряз в болоте безнадежности. Он утонул в бочке с виски, как брат Ричарда Третьего в бочке мальвазии.
Итак, статья была написана, и написана хорошо, он мог сказать об этом без ложной скромности. Когда-то он был писателем с большим будущим, и об этом он тоже мог сказать без ложной скромности. Черт возьми, он был не просто хорошим писателем. Он верил в то, что делал, и ему нравилась его жизнь, но однажды, вернувшись домой, он обнаружил на камине письмо от Аманды, в котором она сообщила, что уходит от него, потому что любит другого, и Гарри сам не хотел бы, чтобы они продолжали жить во лжи. Пусть лучше между ними все будет честно, ведь она же знает, что он желает ей счастья.
Это было так неожиданно и так непоправимо, что Гарри яростно смял письмо, швырнул его на другой конец комнаты и пошел за бутылкой виски. И только когда бутылка опустела, он снова отыскал письмо, развернул его и прочел, что Аманда позволяет ему подать на развод на основании супружеской измены, и что она сняла некоторую сумму с их общего банковского счета, чтобы хватило на жизнь. Как выяснилось позже, она сняла почти все, что было на депозите; видимо, это должно было помочь ей пережить несколько тяжелых недель между разводом и новым браком. То, что эти несколько недель она решила прожить в престижной части Хэмпстеда[4], было уже совершенно не удивительно.
