Он смотрел, как девушки останавливают такси, подбирают полы длинных юбок и садятся. Дороти Ленгнер не оглядывалась. А вот рыжеволосая оглянулась, причем посмотрела на окна Ван Дорна, как будто знала, за какими находится агентство.
Ван Дорн рассматривал снимок.
— Никогда не видел такого четкого изображения. Почти так же четко, как на стеклянной пластинке.
— Марион дала мне «кодак 3А». Он точно входит в карман пальто. Надо сделать такие аппараты стандартным оборудованием.
— Не за семьдесят пять долларов штука, — возразил экономный Ван Дорн. — Можно делать снимки и «брауни», по доллару за штуку. Но что вы задумали, Исаак? У вас встревоженный вид.
— Боюсь, вам придется попросить парней из бухгалтерии заняться финансами ее отца.
— Зачем?
— В его ящике нашли толстую пачку банкнот.
— Взятка? — взорвался Ван Дорн. — Взятка? Неудивительно, что флот все держит в тайне. Ленгнер работал на правительство и имел право выбирать, у кого покупать сталь. — Он с отвращением покачал головой. — Конгресс не забыл скандал трехлетней давности, когда стальные тресты попытались установить цену на броневые листы. Что ж, это объясняет, почему она пыталась помочь ему успокоиться.
— Похоже, — согласился Исаак Белл, — что умный человек совершил какую-то глупость, не мог допустить, чтобы его поймали, и покончил с собой.
— Я удивлен, что вы согласились работать дальше.
— Очень страстная молодая дама.
Ван Дорн с любопытством взглянул на него.
— Вы обручены, Исаак.
Исаак Белл с невинной улыбкой посмотрел на босса. Для человека, которому полагалось быть практичным и очень мирским, чтобы задерживать преступников, Ван Дорн был удивительно чопорным, когда речь шла о сердечных делах.
— То, что я люблю Марион Морган, не делает меня слепым к красоте. И у меня нет иммунитета к страсти. Однако я имел в виду безмерную веру прекрасной мисс Ленгнер в невинность ее отца.
— Большинство матерей, — строго возразил Ван Дорн, — и ни одна дочь не верят, когда их сыновей и отцов обвиняют в преступлениях.
— Ей показалось странным что-то в почерке отца.
— Как вы сумели найти предсмертную записку?
— Флот не знает, как продолжать расследование. Поэтому все оставили на месте, кроме тела, и заперли дверь, чтобы не допустить полицейских.
— А как вы попали туда?
— Там стоял старый «польхем».[2]
Ван Дорн кивнул. Белл справлялся с любыми замками.
— Что ж, неудивительно, что флот в замешательстве. Думаю, их там просто парализовал страх. Они смогли убедить президента Рузвельта в необходимости построить сорок восемь новых дредноутов, но в конгрессе очень многие хотят их окоротить.
Белл сказал:
— Очень не хочется бросать Джона Скалли в трудную минуту, но можно снять меня с дела Фраев, пока я занимаюсь этим?
— Детективу Скалли нравятся трудные минуты, — проворчал Ван Дорн. — На мой взгляд он слишком независим.
— И, однако, прекрасный дознаватель, — вступился Белл за коллегу.
Скалли, известный тем, что не любил регулярно докладывать, выслеживал на границе Огайо и Пенсильвании тройку жестоких грабителей банков. Прославились они тем, что оставляли на телах своих жертв надпись «Бойтесь Фраев». Свой первый банк они взяли год назад в Нью-Джерси, и двинулись на запад, продолжая налеты, потом залегли на зиму. Теперь к западу от Иллинойса они совершили несколько кровавых нападений на банки в маленьких городах. Не только жестокие, но и изобретательные, они на угнанных автомобилях пересекали границы штатов, оставляя местных шерифов глотать пыль.
— Вы по-прежнему будете возглавлять расследование дела Фраев, Исаак, — строго сказал Ван Дорн. — Пока конгресс не создаст какое-нибудь Национальное бюро расследований, Министерство юстиции будет хорошо платить нам за поимку преступников, пересекающих границы штатов, и я не хочу, чтобы индивидуалисты вроде Скалли разочаровывали министерство.
— Как скажете, сэр, — официально ответил Белл. — Но вы обещали мисс Ленгнер поддержку агентства.
— Хорошо! Я пошлю Скалли пару человек — ненадолго. Но вы по-прежнему возглавляете это дело, и вам не потребуется много времени, чтобы подтвердить подлинность записки Ленгнера.
— Не может ли ваш друг министр флота выдать мне пропуск на верфь? Хочу поговорить с моряками.
— Зачем? — улыбнулся его босс. — Матч-реванш?
Белл улыбнулся в ответ, но тут же стал серьезен.
— Если мистер Ленгнер не покончил с собой, у кого-то были большие хлопоты, чтобы убить его и очернить. Моряки охраняют ворота верфи. Возможно, они кого-то видели накануне ночью.
— Больше известняка! — крикнул Чад Гордон. Жадно глядя, как поток расплавленного железа, точно жидкий огонь, выливается из летки ковша, главный металлург Бюро корабельной артиллерии, ликуя, провозгласил: — Корпус 44, это тебе!
«Только суда, никаких корпусов», — часто говорили о Чаде Гордоне: он рисковал работать с раскаленным металлом, нагретым до трех тысяч градусов, так, как не решился бы ни один здравомыслящий человек.
Но никто не отрицал, что эта яркая звезда заслужила собственную домну в дальнем углу сталелитейного завода в Бетлехеме, Пенсильвания; здесь он экспериментировал по восемнадцать часов в день, создавая чугун с низким содержанием углерода, из которого можно было бы изготовить не пробиваемую торпедами броню. Компания дала ему две смены рабочих, и эти нищие иммигранты, привыкшие пахать как волы, не могли угнаться за Чадом Гордоном.
В эту снежную мартовскую ночь во вторую смену вышли десятник-американец Боб Холл и группа рабочих, которых Холл считал обычными малограмотными иностранцами; в нее входили четыре венгра и мрачный немец, заменивший пятого венгра. Насколько мог судить Холл по разговорам рабочих, их отсутствующий товарищ упал в колодец или попал под локомотив — выбирайте сами.
Немца звали Ганс. Он утверждал, что работал в Руре на заводе Круппа. Десятника Холла это устраивало. Ганс силен, кажется, знает свое дело и понимает по-английски больше всех четверых венгров вместе взятых. К тому же мистеру Гордону все равно: будь Ганс хоть из пекла, лишь бы справлялся с работой.
Через семь часов после начала смены у верха печи повис кусок частично застывшего металла. Он угрожал перекрыть верхний дымоход, через который выходили раскаленные летучие газы. Десятник Холл предложил убрать его, прежде чем комок увеличится. Чад Гордон сердито отклонил это предложение.
— Я сказал: больше известняка.
Немец ждал такой возможности. Он быстро поднялся по лестнице на верх печи, где стояли тачки со свежими запасами. В каждой находился груз — тысяча двести фунтов железной руды, или кокса, или доломитового известняка с необычно высоким содержанием окиси магния, с помощью которой Чад Гордон надеялся увеличить прочность металла.
Немец схватил двухколесную тележку с известняком и покатил ее к жерлу печи.
— Подожди, пусть закипит! — крикнул ему десятник снизу, с того места, где вываливались через паз шлак и примеси. Железо и шлак на дне печи были раскалены до трех тысяч градусов по Фаренгейту. Но наверху руда и кокс едва разогрелись до семисот градусов.
Ганс притворился, что не слышал; он торопливо бросил в печь известняк и спустился по лестнице.
— Ты спятил! — кричал на него десятник. — Жара недостаточно! Ты перекрыл выход газам.
Ганс прошел мимо десятника.
— Не беспокойся насчет этого комка, — крикнул Чад Гордон, даже не взглянув наверх. — Отвалится.
Но десятник понимал, что это не так. Комок задерживал взрывные газы в печи. Известняк, брошенный Гансом, только ухудшил положение. Намного. Десятник крикнул венграм:
— Поднимайтесь наверх и прочистьте выход для газов.
Венгры стояли в нерешительности. Они и не слишком хорошо понимали по-английски, но понимали, как опасно дать газам собраться над шихтой. Сжатые кулаки Холла и его гневные жесты заставили их с кирками и ломами полезть на лестницу. Но едва они попытались разбить комок, он упал единой массой. Как и предсказывал мистер Гордон. Но тачка известняка, вываленная на холодную поверхность, тоже закрыла выход. И, когда комок упал, внезапный прилив воздуха снаружи в печь раздул жар внизу — и газы вспыхнули.
Они с ревом взорвались, снеся крышу здания и швырнув ее на бессемеровский конвертер, стоявший в пятидесяти ярдах. Поток горячего воздуха сорвал с венгров одежду и обувь и воспламенил их тела. По сторонам печи сыпались тонны раскаленных обломков. Как горящий водопад, они залили пламенем десятника и Чада Гордона.
Немец побежал, его тошнило от запаха горящей плоти. Глаза его были полны ужаса от того, что он наделал, и от того, что горящий металл может накрыть и его. Но никто не обратил на него внимания — все рабочие огромного завода бросились наутек. Рабочие от остальных домен сбегались к театру смерти, пригоняли вагоны и тележки, чтобы вывозить раненых. Даже охранники компании, караулившие ворота, не взглянули на Ганса: они смотрели туда, откуда он бежал.
