Я практически раскрылся. Что-то сказал о службе в войсках специального назначения, что-то о тех неделях, которые провел в Штатах после демобилизации, что-то о своих планах на будущее. О том, что я собираюсь делать. Или не собираюсь. Рассказал я не так много, как мог, но, думаю, она поняла, что стоит за словами. Потом мы перешли на другие темы, говорили и говорили, но в конце концов занялись тем, ради чего приходят в одну постель мужчина и женщина.
Поспать нам не удалось. Самолет Шарон вылетал рано, но она не разрешила отвезти ее в аэропорт. Я спорить не стал. Нам уже с трудом удавалось избежать разговора о том, что нас ждет впереди. Мы не касались этой темы, но рано или поздно один из нас мог ее затронуть, а вот этого не хотелось. Я наблюдал, как она собирает вещи. В восемь она спустилась вниз, чтобы оплатить счет, и я вернулся к себе.
С десяти часов, со времени вылета, до трех (прилетела она гораздо раньше) я не выключал радио, пребывая в полной уверенности, что ее самолет рухнет на землю. Я никак не мог решить, что означает эта уверенность: то ли мне не хотелось терять ее, то ли, наоборот, я мечтал о том, чтобы самолет потерпел катастрофу. К определенному выводу прийти мне не удалось, и я подумал, что мог бы задать этот вопрос психиатру, на прием к которому не пошел. Но я собирался к нему до ее отлета, так что...
Я не спал все воскресенье, всю ночь, да и большую часть понедельника. В основном слонялся по округе. Несколько раз заходил в рестораны, что-то заказывал, но почти ничего не ел. Во второй половине понедельника написал ей длинное письмо. Признавался в любви, обещал жениться и удочерить ее ребенка, а также найти нормальную работу. Потом запаниковал, потому что она не оставила мне адреса. Успокоился, вспомнив, что адрес есть в регистрационной книге. Решил уже спуститься к портье, но на пару минут прилег на кровать, представил себе, какая у нас будет счастливая жизнь... и проспал двадцать часов.
Проснулся я весь в поту, не сомневаясь в том, что отправил письмо. Поискал его на столе. Пусто. Решил, что кто-то из сотрудников отеля взял его и бросил в почтовый ящик. Позвонил сестре-хозяйке, но убедил ее лишь в том, что у меня не все дома. Письмо обнаружилось на кровати. Я увидел его и бросил трубку. Схватил коробку спичек и сжег письмо. Даже не стал перечитывать. Сжигал, листок за листком и спускал пепел в унитаз.
Вновь начал просматривать справочник в поисках психоаналитиков, закрыл его, швырнул в стену. Договорившись о встрече, я все равно забуду о ней, или просто не приду, или потеряю адрес, или найду еще с дюжину способов обмануть ничего не подозревающего врача.
Потому что доверять мне нельзя. Я не знаю, что у меня с головой, потому что слишком о многом думаю разом. Я видел людей, которые замирали в бою, когда их одновременно атаковали справа и слева, они не отвечали огнем на огонь и падали, сраженные пулями. Теперь я понимал, что они чувствовали. Я опасен для себя и для окружающих. И мне следует держаться подальше от людей, пока у меня не прояснится в голове.
«Ничего не делай», – подумал я. Три слова, универсальный ответ на все вопросы. Лететь к Шарон или не лететь к Шарон? Ничего не делай. Поступать на работу или не поступать на работу? Ничего не делай. Вербоваться в наемники? Ничего не делай.
Я продал все государственные облигации, забрал деньги из нескольких банков, в которых они хранились. Купил денежный пояс в универмаге «Аберкромби и Фиш», положил в него сто девяносто три сотенные, свидетельства о демобилизации и рождении и диплом. Потом надел пояс на голое тело и решил, что никогда больше не сниму, даже в душе. Я хотел, чтобы все мое было при мне, куда бы я ни пошел.
Все нужное я запаковал в один чемодан и сказал коридорному, что с остальным он может поступить как ему заблагорассудится. Заплатил по счету, взял такси и попросил отвезти меня в Илдуилд. Автобус обошелся бы мне дешевле, но я хотел добраться до аэропорта как можно быстрее. Наверное, боялся передумать. Добрался, Еще раньше я решил, что отправлюсь на юг. Стоял октябрь, а покупать зимнюю одежду не хотелось. По пути в аэропорт я остановил свой выбор на Майами. Возможно, потому, что много лет тому назад уже побывал там. Самолет вылетал через четыре часа. Я купил газету и добросовестно читал ее все четыре часа. От корки до корки. Включая рекламные объявления и биржевые котировки. Я первым встал к регистрационной стойке, первым зашел в самолет, первым спустился по трапу после посадки.
В самолете я написал свод законов, заповеди, по которым собирался жить:
НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ
1. Никому и никогда не писать писем.
2. Не звонить по телефону.
3. Ни с кем не разговаривать.
4. Никаких женщин, кроме проституток, если приспичит.
5. Две порции спиртного до обеда, ни капли больше.
6. Ежедневное трехразовое питание.
7. Регулярные физические упражнения, плавание и гимнастика, поддерживать форму.
8. Спать, сколько хочется, загорать.
9. Никуда не ходить, разве что в кино.
10. Если есть сомнения, ничего не делать.
Меня разбудило солнце. Утром его лучи врывались сквозь щели в двери на несколько секунд раньше, чем в предыдущий день. Середина зимы уже миновала, и солнце каждое утро поднималось чуть раньше, а вместе с ним и я. На небе ни облачка, океан – словно зеркало. Открывающийся вид так и просился на рекламные плакаты авиакомпаний. Я пересек полоску пляжа между хибарой и океаном, поплавал пятнадцать или двадцать минут. Вернулся, разжег костер. Солнце высушило воду на моих плечах и спине. Я разбил над сковородкой два последних яйца, отметив, что сегодня надо плыть на Машрум-Ки. Каждое утро я съедал два яйца и каждый шестой день посещал магазин на Машрум-Ки, покупал дюжину яиц и все необходимое. Магазин располагался на закрытой веранде дома Клинтона Мэки и работал семь дней в неделю, избавляя меня от необходимости заглядывать в календарь. Я обычно вспоминал, какой на дворе день недели, а уж потом определял число. Тот день, похоже, выпал на четверг, потому в прошлый раз я вроде бы общался с Мэки в пятницу (или это был позапрошлый раз?). Значит, половина января уже миновала, потому первый день года, это я помнил, пришелся на понедельник. По всем расчетам выходило, что нынче девятнадцатое января, четверг. С другой стороны, я не видел особой разницы, будь это пятница или среда, восемнадцатое, двадцатое или двадцать пятое января.
Я съел яичницу с ветчиной, выпил чашку растворимого кофе, вымыл посуду в океане, вытер, отнес в хибару. Картонку из-под яиц бросил в костер, подождал, пока она сгорит. На внутренней стороне двери висел лист со сводом законов, и я прочел его от первой до последней строчки. Это вошло у меня в привычку. Хотя сам лист пришлось менять несколько раз, заповеди изменений не претерпели. Я переписывал их слово в слово. Свод законов, составленный на борту самолета, превратился для меня в догму. И я строил жизнь в полном соответствии с выведенными мною десятью заповедями.
Переваривая завтрак, я прочел главу из очередной книги. Называлась она «Жизнь великих композиторов». В то утро я познакомился с жизнью Роберта Шумана. Узнал, что к тридцати четырем годам он боялся высоты, ненавидел металлические предметы, в том числе и ключи, испытывал стойкую неприязнь к наркотикам. А в ушах у него постоянно звучала нота ля. На протяжении двух лет. Этим подробности жизни Шумана не исчерпывались, но все остальное быстро забылось.
Я положил книгу на переносной холодильник. Снаружи царили тишина и покой, но стало теплее, Я трижды обежал вокруг острова размером с футбольное поле, но со скругленными углами. Обычно я пробегал шесть кругов, то есть примерно милю, а затем переходил к приседаниям и отжиманиям, но в те дни, когда пополнял запасы, ограничивался тремя кругами. Мой остров находился в полумиле от Машрум-Ки, так что гребля успешно заменяла и приседания, и отжимания.
На последней сотне ярдов я ускорился, но дыхание у меня даже не участилось. Я ополоснулся в океане, высох на солнце, а затем начал собираться. Мой денежный пояс был закопан в десяти ярдах от хибары. Я вырыл его, стряхнул песок, застегнул пояс на талии. Надел трусы, рубашку, брюки из хлопчатобумажной саржи, носки и ботинки. Одевался я, лишь отправляясь в магазин или когда холодало. Последнее случалось крайне редко. Поэтому я рассчитывал, что моего ограниченного гардероба мне хватит надолго. Я забросил в океан леску с крючками, насадив на них остатки пойманной днем раньше рыбы, и, используя в качестве зеркала сковородку, пригладил волосы и бороду. Бриться смысла не имело, парикмахерских поблизости не было, но я не хотел, чтобы меня принимали за дикаря. Лишнее внимание противоречило ничегонеделанию.
Я бросил весла в маленькую, выкрашенную в красный цвет плоскодонку и стащил ее на воду.
– Дюжина яиц и все необходимое? – Эту фразу я слышал от Клинтона Мэки каждый шестой день. Не менялась даже интонация, не говоря уже о словах. Этим он мне и нравился. На Машрум-Ки и окрестных маленьких островках жило человек двести, но разговаривал я только с Мэки, его женой и дочерью. А когда человек разговаривает с кем-либо практически раз в неделю, приятно знать наперед, что тебе скажут.
