старинного друга – какое-то невероятное детское счастье, зовущее поделиться тем, что узнал за время разлуки, чему научился, что накопил в себе. Второе – ощущение незаконченного давнего и очень важного дела…
«Глебушка, дай хлебушка!» – вырвалась у меня позабытая давно, казалось бы, дразнилка, как только я разглядел его в толпе непривычно взрослых прежних своих однокашников. Узнал безошибочно, со спины, – не по фигуре (пожалуй, это было бы непросто!), а лишь по исключительно ему присущей манере изредка дёргать головой, отбрасывая давно уже не существующие нестриженные лохмы. И – «Кешка, дай орешка!» – услышал в ответ – будто отзыв на пароль.
Глеб… Так странно было снова произносить это имя, глядя на изменившиеся черты того, кому оно всегда принадлежало. Да и я тоже, наверное, казался странным Глебу… Я был поглощён новым витком старой идеи (есть вещи, которые захватывают дух в самом детстве и не отпускают уже никогда!), он – до потери блеска в глазах заморочен повседневностью. Я был поражён, как настолько нетривиальная личность умудрилась погрязнуть в сером и тухлом болоте обыденности! Его мягкость и нерешительность – оболочка, скорлупа, под которой, сам не ведая того, вызревал Феникс, – начала превращаться в камень замкнутости и полной творческой безинициативности. Однако тоска во взгляде и жадная зависть, когда я рассказывал о своих изысканиях, экспериментах и планах, однозначно утверждали: не всё потеряно безвозвратно. Я был должен помочь огненной птице прорваться наружу. Я был обязан!
Тогда я как раз зашёл в тупик, заслонив, по всей видимости, творческий дух воплощаемого замысла стремлением достичь идеальной его структуры, и меня осенило: ведь одним махом можно не только помочь другу выйти из кризиса, но и преодолеть собственный! Прежде всего я увидел свою задачу в том, чтобы пробудить в Глебе угасшее детское восхищение мистикой творчества. С мистики я и решил начать, тем более что давно и с интересом изучал устройство и корни эзотерических учений.
Чем конкретно я мог зацепить его? В детстве больше всего Глеб любил выдумывать истории. Помню, на уроках он часто царапал что-то втихаря в толстой потрёпанной тетради, которую не показывал никому, кроме меня. Я один мог оценить её содержимое и поразиться тому, что он умел. Да, именно на этом – словах, рождённых в игре идей и смыслов, я решил сделать акцент.
Итак, я стал организовывать будто бы спонтанные встречи, выбирая при этом особую обстановку: вначале беспокоящую и всё сильнее раздражающую своим противоречием с духом того, о чём говорил – много и загадочно (но ни в коем случае не бессмысленно!), выстраивая в сфере бессознательного у ничего не подозревающего «объекта» определённый спектр подспудных ощущений, а затем, когда посчитал, что диссонанс сделал своё дело и напряжение достигло необходимого накала, вытащил Глеба на дачу одного моего приятеля, где окунул в атмосферу свободы, воодушевления и целеустремлённости, как в любимых фантастических произведениях нашего детства, где описывался общий сбор экипажа в рубке межзвёздного корабля, готового стартовать к загадочным глубинам Вселенной – навстречу величайшему приключению в жизни! Такой резкий контраст, по моим расчётам, должен был разрушить не вполне закоснелую, но уже лишённую должной эластичности корку обывательского мышления моего друга.
Лето звенело безумным симфоническим разнобоем невидимого сонмища насекомых, до эйфории завораживало вокальным сюрреализмом птиц. Под этот аккомпанемент я говорил о развитии и движении к цели, пытался обращаться к интуиции Глеба, эмоциям и даже инстинктам… «Кто ты – всего лишь потребитель или творец, создатель?» – на все лады допытывался я. Тщетно. Ни Юпитер, ни Луна не влияли на него. Я распинался, под вязью слов выстраивая смысловой вектор, который должен был привести ослепшего друга к прозрению – а он лишь кивал рассеянно и никак не собирался отбрасывать это своё снисходительное: «Ну конечно…» Умиротворяющий шелест листвы и чистейший воздух привлекали утомлённого суетой горожанина больше, чем посыл моих вербально-семантических изворотов, которые только раздражали его. Больше всего в тот момент инертный увалень хотел сидеть под яблонями и молчать, слушая, как стрекочет кузнечик…
Ожидаемого прорыва не случилось. Очевидно, я где-то просчитался. Потянул не за ту струну? Хм-м… Скорее всего, изначально были необходимы гораздо более серьёзные меры. Раздосадованный, я, однако, и не думал отступать, и, вместе с поисками более эффективных зацепок, ещё интенсивнее наращивал темп, усиливал накал.
Почему я не отстал от него, не оставил бедолагу в покое? Одним своим появлением через столько лет, просто оказавшись рядом, он дал второе дыхание – невероятной свежести и ясности дыхание! – тем идеям, эскизы которых я набрасывал всё это время в виде невнятных формул и схем! Кроме того, добиваясь правдоподобности своих литературных штудий, я провёл серьёзную изыскательскую работу, и сам основательно погрузился в ту область, которой всего лишь хотел стимулировать воображение заблудшего друга, пытаясь вернуть его к настоящей, яркой и насыщенной творчеством жизни – к тому, что и было его жизнью когда-то! За невинной, в общем-то, мистификацией я неожиданно и в самом деле разглядел проблеск, заставивший сердце замереть, а потом рвануться к этой далёкой, но явственной вспышке, будто его ужалило электрическим током, – тут, понятное дело, не до покоя…
Литература, изобразительное искусство, архитектура, музыка, эзотерика, мировые религии и наука во всех её направлениях – изучая, выискивая точки соприкосновения и по ним, будто следуя маякам, подбираясь всё ближе к общей основе (уже не искусству, не религии, не науке, а чему-то более глубокому – некой единой принципиальной базе этих разрозненных внешне проявлений, навроде отдельных пальцев на одной руке), я упорно выстраивал для Феникса «взлётную полосу» к сияющей за границами приземлённого восприятия звезде. В качестве материального образа этой слишком абстрактной для понимания непосвящённого метафизической цели должна была послужить книга. Я старался, я из кожи лез – он должен был понять скрытый посыл наших встреч, почувствовать по крайней мере, и взять старт!
Видимо, я слишком увлёкся и пережал. Глеб сказал мне однажды: «Что ты вцепился в эту невозможную идею некой сверхкниги? Все сюжеты давно изобретены, и всё самое интересное давно написано! Да что ты вообще можешь знать о книгах, если не опубликовал ни одной? Ведь ты не писатель! Ты не художник слова и даже не учёный – ты алхимик от литературы, одержимый пустой идеей фантазёр!»
Это было явное поражение. «Ты… не понял?» – только и смог пролепетать я, и всё, на что был способен в тот момент глубочайшего разочарования – просто уйти. Скорлупа очевидно не поддалась, и я опустил руки. Позже, осмысливая тот эпизод, я всё яснее понимал, что по большей
