Глава 16
Отвечая на этот звоночек (с неопределившегося номера), Шалагин, естественно, напрягся — но вместе с тревогой испытал некоторый азарт: во всяком случае, когда услышал, что с ним хочет неформально пообщаться некое видное лицо из Центробанка. Следователь сразу понял, что темой общения будет Райзман и его пропавшие деньги; кто настучал неведомому лицу о Шалагинской связи со всем этим, было непонятно, но важняка будоражила потенциальная причастность к банковским варкам: где банки, там бабки. Он согласился на встречу, не особо раздумывая, — и дальше, влезая по указке мордоворота в дорогом костюме в затонированный «Кайенн» (в кондиционированном сумеречном нутре которого холод мерзко прохватил облипшее рубашкой тело), отдавая обе мобилы, подставляясь под сканер, въезжая под шлагбаум охраняемого поселка в сосновом лесу в семи-восьми минутах езды от МКАДа, он чувствовал все ту же смесь беспокойства с щекоткой растущего самомнения: большие секретные варки, рублевские, олигархические, дорогостоящие…
Правда, когда мордоворот, открыв дверь коттеджика, повел его в подвал, следователь по особо важным мигом вспомнил историю про такую же вот избенку в такой же вот элитной миллионерской деревеньке, записанную на военную часть, относящуюся к ГРУ, где в подвале стояла клетка, как в ментовском обезьяннике, в которую из электрощитовой были выведены оголенные провода — и про каких-то чечиков, которых пытали там до смерти… Хер их знает, москвичей этих… — ежился Шалагин, спускаясь по бетонным ступеням, — у них, бля, все круто…
Впрочем, ни клетки, ни проводов не обнаружилось. Обшитый деревом зал за сейфовой дверью: большой стол, столик поменьше-пониже, окруженный кожаной мебелью. В одной из стен — двери тонированного стекла, за ними, можно догадаться, — саунка. «Чистая» — которая гарантированно не пишется. Ну ясно…
В кресле — полноватый, выше среднего роста молодой гладкий очкарик. Пожал руку — неэнергично, по-сановному; сам, впрочем, выглядел довольно приветливым. «Всеволод», — представился коротко, вопросительно качнул коньячной бутылкой. Булькнул на самое донышко бокалов. Шалагин, у которого от жары и московских чадных пробок ломило в висках, хлопнул залпом. Банкир, не моргнув глазом, плеснул еще — те же три грамма. «Да че ты жмотишься?» — подумал важняк с внезапно прорвавшимся раздражением, но бокал брать со столика не стал. Пепельницы там не было, и это тоже раздражало.
Начался светский разговор с быстрым переходом к делу. Шалагину страшно хотелось хотя бы спросить, курят ли тут, — но он почему-то стеснялся. Оказалось, между прочим, что Сева-ЦБ насчет многого в курсе — и кто таков был Амаров, и зачем он все затеял.
— Он был умный и хитрый, — говорил банкир, уверенно развалясь в кресле. — А главное — отлично знал психологию этих ребят. Знал, что мыслят они сливами, подставами и разводками, что бабло для них — главный стимул. Это же был его хлеб — психология. За ним же реально не стояло ничего, никакой силы, никакого ресурса — одно знание психологии. И он на этом одном огребал лимоны. А теперь ему надо было всего лишь тихо уйти…
— Но как он надеялся убедить их, что мертв?
— А поставьте себя на место этой гэбни, до которой так или иначе дошли его сливы. Вот они узнают, что на окраине Рязани найден зарезанный без документов, лицо не распознается, а по пальцам идентифицирован как Вардан Амаров. Что они решают?..
При всей банкирской молодости, пухлости и гладкости Шалагин почти физически чувствовал прущую от собеседника неколебимую паханью самоуверенность.
— Что это амаровская постановка, — ответил он. — Что мертв Радик-ЧОП, а патану дали бабок, чтобы он подменил дактокарту.
— А что потом? Потом всплывает еще один труп, с дыркой в затылке…
— Который прятали, — задумчиво кивнул Шалагин. — Который явно хотели сделать неидентифицируемым. Который был идентифицирован практически случайно — причем как все тот же Амаров…
— Так что решат все теперь? Все, кто так или иначе в курсе ситуации?
— Что кто-то все-таки добрался до Амарова настоящего… А кто?
— Да мало ли кто. Да кто угодно. Вы же сами говорите, там был слив на сливе. Слишком много заинтересованных сторон. Все действуют втихаря, валят всё друг на друга и подозревают во всем друг друга. Гэбня же. Плюс общее отсутствие желания выносить сор из избы. Так что когда возникнет интересненькая ситуация с двумя трупами одного человека, все, кто пользовался амаровскими услугами, постараются это дело по-быстрому замять, так? А это люди с возможностями. Уж надавить на местных ментов и прокуроров для них не проблема… — он кратко, с неопределимым выражением, взглянул на Шалагина.
— Ну правильно, — опять кивнул тот, вспомнив. — Патан, что его резал, сказал: те, кто жгли тело, потом его, скорее всего, затушили — чтобы не все пальцы сгорели… Так значит, это тоже амаровская работа? — нахмурился. — А кого ж тогда сожгли в этой яме?
— Московская прокуратура, насколько я знаю, делала ДНК-анализ…
— Они сказали, что это Радик-ЧОП. Калимуллин, — он недоверчиво смотрел на банкира. — …Хорошо, а кого в таком случае на Старозаводской зарезали?
Сева ухмыльнулся:
— Вопрос не по адресу… Думаю, тут просто использовали подходящий труп.
— Патан помог?
Банкир пожал плечами:
— Как это скорее всего выглядело? Пришел кто-то к патологоанатому, денег дал, попросил: как попадется заведомо бесхозный клиент, не распознаваемый по лицу, таких-то примерно параметров — нарисуй ему вот эти вот отпечатки и цинкани мне… Сколько неустановленных у вас там находят и как обстоит дело с их установлением, вам самому виднее…
— Установление… — хмыкнул Шалагин. — У нас знаете как бывает? В одном округе находят «безродного» покойника, в соседнем заводят дело на «потеряшку», БВП… А сопоставить первого со вторым так ни у кого руки и не доходят…
— Ну вот именно…
— Так, значит, это действительно просто гастер какой-нибудь был? Нелегал, которого не искал никто?..
Сева чуть улыбнулся:
— Вас это действительно интересует?
— Да нет…
На стенах — фанерных листах, за которыми рокочуще храпел и гулко кашлял интернациональный подвал — Алтынай развесила искусственные цветы, и однажды, когда одеревеневшее его сознание, вдосталь смоченное спиртом, стало проводить разряды ассоциаций, Муха́ вдруг почувствовал, что эти цветы что-то ему напоминают. Вроде бы что-то из его собственной жизни — но одновременно совсем чужое, нереальное. Разумеется, путаное это ощущение он проигнорировал и тут же забыл; да и если б решил зачем-то копаться в памяти, неизвестно, сообразил ли бы, что за картинки мутно отсвечивали пару секунд на ее захламленном дне. На самом деле это были просто фотографии из его свадебного альбома: крупноформатные, истошно-цветастые, полные пластмассово-тряпичных роз и лилий — из-за чего люди на них тоже казались ненастоящими. Включая жениха в полосатом костюме и сером, лоснистом, похожем на рыбину галстуке, испуганно скалящегося на фоне целого цветочного панно.
Свадьба у них в Оше всегда считалась главным событием в жизни, а постановочная фотосъемка — одним из главных эпизодов свадьбы: фотографировались в обязательном порядке все бесчисленные участники и гости, тщательно и специально разнаряженные и осклабленные, ничуть не напоминающие себя в реальной жизни. Даже начни Муха вспоминать эти снимки, и то ему вряд ли пришло бы соотносить ту, скажем, Айжаркын, двоюродную свою сестру, что почти без улыбки, со строгостью и довольством безупречной мусульманки смотрела в объектив, обернутая в шелковый розоватый хиджаб, — и высушенную морщинистую мумию, блестящую красными, бессмысленными, с точечным зрачком глазами, которую наблюдал Муха в свой последний приезд домой. Айжаркын после аборта подсадил на героин муж: чтоб не жаловалась на боли от осложнения. Для города, давшего имя «ошскому коридору», одному из главных маршрутов героинового траффика из афганского Бадахшана, это была довольно обычная история.
Обычным для ошской уроженки было и нынешнее место работы (и размер заработка) свояченицы Мухи Замиры, пришедшей на свадьбу старшей сестры в цветастом национальном платье до икр. Сейчас она трудилась в «девятке», ошском общежитии номер девять, когда-то принадлежавшем давно покойной хлопковой фабрике. На широком, распластанном по вытертому ковру матрасе маленькая, тощенькая, как все ее сестры, Замира зарабатывала там баснословную сумму — один доллар за час. Комнату ее, где мебель состояла из ветхой бордовой портьеры у двери и пары журнальных разворотов с голыми блондинками на беленых пятнистых стенах, украшали почти такие же линялые искусственные розы, как те, что Алтынай принесла с помойки в их с Мухой московский подвал.
