Ознакомительная версия.
Анфиса что-то задерживалась у следователя, Катя решила отнести и ей горячего кофе – авось там дело быстрее пойдет. Дежурный выделил ей чистую керамическую кружку с пронзенным сердцем, наложил на тарелку гору бутербродов. Чтобы добраться до лестницы, ей пришлось с полными руками пробираться меж гаишников и шоферюг, которые зычно о чем-то спорили – то ли о каких-то дорожных нарушениях, то ли о путевом листе.
– Да чего вы мне толкуете, я неделю назад тут у вас точно так же тем же маршрутом ехал, – разорялся один из дальнобойщиков – высокий, рыжий в старой кожанке. – И не было на шоссе никакого знака ограничения скорости, а теперь вдруг появился. Я и в том месяце тоже здесь ехал – все свободно. И неделю назад – все свободно, а тут вдруг здрасьте-пожалуйста, да вот и Алешка – напарник мой – свидетель, – он в запальчивости повернулся к своему товарищу – возрастом помоложе. Тот стоял спиной к окну дежурного. А как раз над ним на стекле были наклеены листовки, которые еще не успели убрать. Те самые, известные всему Двуреченску листовки с фотографией Миши Уткина и надписью «Разыскивается пропавший без вести…».
Взгляд рыжего дальнобойщика скользнул по фотографии – чисто машинально и вдруг…
– А чегой-то у вас тут плакат такой? – спросил он. – «Разыскивается…» Я ж его видел. Ну, точно – он это, щербатенький шкет, малой совсем – в классе, наверное, в третьем учится, да?
Катя замерла. Тарелка с бутербродами, кофе в кружке с пронзенным сердцем и надписью «love me», детская улыбка, глаза, щербинка: в дежурке все враз притихли.
…КЛАССЕ, НАВЕРНОЕ, В ТРЕТЬЕМ УЧИТСЯ…
– Во втором, он учился во втором. – Катя не глядя сунула кому-то тарелку, кружку, их у нее сразу же приняли. – Когда вы его видели? Пожалуйста, ради бога, не молчите – когда, где вы его видели?!
– Да когда ехал тут у вас в тот прошлый раз – в субботу.
Дежурный бросился наверх за Шапкиным, за операми, за начальством, он словно забыл, что есть телефон.
– Груз у меня был, как и сейчас – мебель, стулья, столы. И вот как раз на выезде из города – ну как пост минуешь и автозаправку, есть поворот направо. Там он и стоял, голосовал в темноте на обочине.
– Мальчик?
– Да нет, мужик – отец его, он с отцом был вместе – этот, щербатенький-то. Одного малого ночью я разве б в свою машину посадил?
– Ночью? Вы это точно помните? – Это уже спросила не Катя. Это задал вопрос Шапкин. Вместе с начальником ОВД Поливановым он был тут. Катя потом вспоминала всю эту сцену в дежурке – как мало, оказывается, нужно, чтобы изменить все – все изменить окончательно и бесповоротно: подозрение, версию, идею, догадку, уверенность в собственной правоте. Как мало нужно, чтобы изменить привычный мир, чтобы все поставить с ног на голову, смешать реальность со сказкой, сказку с ложью, правду с бредом, с болезненной галлюцинацией, взбить все это в смертоносный коктейль, а затем снова разделить, разъять на части, отделяя реальность, опять ставя ее во главу угла, доказывая, что самое главное и самое страшное не привиделось, не приснилось – было. Случилось на самом деле.
– Да точно я помню, мне и вспоминать нечего. – Шофер хлопнул себя по ляжке. – Там и путевой лист мой… наш… В субботу я ехал, около полуночи, пока дорога свободная… А то везде ж пробки на въезде, особенно как к Новгороду подъезжать, и потом тоже… А ночью милое дело, кати себе… А тут как раз на обочине в темноте – они двое: мужик, отец его и пацан. А что вы все так на меня уставились? Чего ж такого – обычное дело, голосовали, я и подвез, сто пятьдесят рублей отец его мне заплатил, что это, дорого разве?
– Откуда вам известно, что это был его отец? – спросил Шапкин хрипло.
– Как откуда? Так он же – этот малой сам его все называл «папа, папа». В кабине они у меня сидели, со мной. Я еще поинтересовался – чего это они в поздноту такую, ночью-то. А отец его – долговязый такой, как журавль, сказал, что, мол, на базу они с сыном в лесничество, поутру, мол, на рыбалку сазанов ловить. Сынок-то его все про лодку спрашивал, а он, папаша-то: мол, не переживай, там на базе напрокат возьмем, порыбачим с тобой.
– Где они вышли?
– Да километров через десять. Там указатель на дороге на охотобазу, я точно не знаю. Это отец его сказал, что там совсем недалеко, дойдут по просеке. Деньги мне заплатил, мы и ехали-то всего минут десять-пятнадцать.
– У него что-нибудь было с собой?
– У мужика?
– У его отца. – Шапкин встретился взглядом с Катей. Он был бледен. Весь его запал, краснота-румянец, коньячное «амбре», вся его злость, азарт, напор и натиск – все, что излучал он там, у провала, в ходе столь эффектного автоспуска с Зяблинского холма и задержания «подозреваемого», все словно улетучилось, испарилось. Даже веснушки его казались сейчас шрамами, следами от оспы.
– Рюкзак у него был такой тощенький, звякало что-то там. Удочек-снастей вот что-то я не приметил, – водитель покачал головой.
– Ваша как фамилия?
– Гаврилов я, Василий Никитич.
– Пожалуйста, товарищ Гаврилов… подождите здесь…
Шапкин повернулся и пошел по коридору, открыл дверь в один из кабинетов. Поливанов, оперативники сгрудились на пороге. Катя из-за их спин увидела, что Шапкин включил компьютер. Через минуту из принтера поползла распечатка.
– Время и место пропажи мы знали со слов самого Уткина – половина девятого утра, воскресенье, остановка у рынка, – произнес Поливанов. – Рома, как же так… он же учитель… он отец его…
– По данным экспертизы, – Шапкин справился с собой, забрал распечатку, – вот по этим данным, в которых я усомнился, которые просил перепроверить – время смерти мальчика не восемь тридцать утра. Там разница примерно в девять часов. Это по данным гистологии, по исследованию содержимого его желудка. Эксперт настаивал на своем. А я подумал: ошибся он – молодой еще, вчерашний студент, ошибся и признать свою ошибку не хочет, упрямится. Комплексную экспертизу назначил, повторную. Хотел перепроверить. А никакой ошибки, выходит, не было.
– Но как же это… он же отец, искал его вместе со всеми, с ног валился, мы с женой… Жена моя с ним училась в одной школе, Женька мой старший у него же учится… физику… Господи ты боже… – Поливанов вытер вспотевший лоб.
– Я сейчас на улицу Ворошилова, – сказал Шапкин. – Водителя фуры возьму туда с собой. Пусть ОН увидит нашего свидетеля.
То, что произошло ранним утром в квартире Уткина, во всех подробностях и деталях Катя так никогда и не узнала. До нее дошел некий миф, как и до всех в городе. Роман Васильевич Шапкин в последующем разговоре с ней отделался довольно скупым и вместе с тем толковым отчетом. Но то, что на самом деле случилось там, на улице Ворошилова в учительской квартире, для него самого – человека, повидавшего всякое-разное на своем веку, было занесено в совершенно особую графу, на особые скрижали памяти.
ЭТО БЫЛО.
ЭТОГО НЕ БЫЛО.
И ВСЕ-ТАКИ ЭТО БЫЛО, ОН ЭТО ВИДЕЛ.
Лицо Уткина, когда оперативная группа вошла в квартиру… Дверь им открыла Анжела Харченко по прозвищу Аптекарша. И Шапкин не удивился, застав ее в его квартире – сонную, с припухшим ртом, без макияжа, в одном пеньюаре, наброшенном на голое тело.
И через мгновение – его же лицо, когда он узрел водителя фуры, которого они прихватили с собой. По лицу как волна прошла судорога, в глазах отразился животный ужас. И этот ужас передался их главному, их основному свидетелю по делу: водитель фуры побелел как полотно. Дрожащими руками он полез в карман, достал бумажник, выдернул из него сторублевку, пятидесятирублевку, скомкал и швырнул к ногам Уткина, сидевшего на разобранном диване.
Эта очная ставка по сути своей была нарушением всей процессуальной процедуры, но Шапкин, Поливанов, сыщики – они все пошли на это нарушение. Важна была первая реакция. ЕГО реакция.
На стене в прихожей висел календарь. В ходе обыска его сняли. Один день сентября был обведен черным фломастером. И это было не воскресенье. Это была именно суббота.
На ЕГО лице отразилось все как в зеркале – и этот календарь, приобщенный к делу в качестве улики, тоже. На НЕГО там, в квартире на улице Ворошилова, вообще очень трудно было смотреть. Что-то мешало, вонзалось в вас как острый осколок. Шапкин… он присутствовал при сотнях обысков, допросов и очных ставок за свои двадцать лет службы, но вот этого невидимого, но грозного, наполняющего собой, точно смертной заразой, спертый воздух – острого, ранящего – ЭТОГО он не ощущал, не испытывал никогда и нигде прежде. Уткина надо было допрашивать, задавать ему вопросы, но слова будто застывали, замерзали в горле.
– Так когда же все-таки пропал ваш сын Михаил? – Шапкин чувствовал почти физическую боль. – Утром в воскресенье или ночью в субботу? И кто отвез его на попутной машине в Елмановский лес и там…
Уткин низко наклонился, скорчился.
– И там нанес несколько ударов по голове тупым предметом, предположительно молотком. Куда дел молоток?!
Ознакомительная версия.
