Раздосадованное отсутствием результата, местное Управление МГБ предложило передать расследование им, что означало — пора прибегнуть к пыткам. К вящему негодованию Льва, Нестеров ответил согласием. Но, несмотря на то что все полы вскоре окрасились кровью, прорыв так и не состоялся. Нестерову не оставалось ничего иного, кроме как начать судебное преследование всех ста пятидесяти мужчин в надежде, что это заставит одного из них заговорить. Того, что все они подверглись унижениям и пыткам, было недостаточно: подозреваемые должны были понять, что рискуют лишиться и самой жизни. Каждый из них, если судье будут даны соответствующие указания, получит по двадцать пять лет лагерей за политические диверсии, а не просто пятилетний срок за содомию. Их сексуальные наклонности считались преступлением против нации. Столкнувшись с подобной перспективой, трое мужчин сломались и начали давать показания. Однако все трое назвали разные имена. Не желая признать, что его версия оказалась ошибочной и следствие зашло в тупик, Нестеров убедил себя, что имеет дело с некоей извращенной уголовной солидарностью — что у изгоев имеется свое понятие о чести.
Окончательно выйдя из себя, Лев обратился к своему непосредственному начальнику:
— Эти люди невиновны.
Нестеров во все глаза уставился на него, не понимая, что он такое говорит.
— Все они виновны. Вопрос заключается лишь в том, кто из них виновен еще и в убийстве.
* * *
Раиса смотрел, как Лев топает ногами, и комья грязного снега с его сапог падают на пол. Он не поднимал глаз, не замечая супругу. Она вдруг поняла, что ей невыносимо видеть его разочарование. Он верил, искренне верил в то, что повторное расследование увенчается успехом. Все свои надежды он связывал с наивной мечтой об искуплении — финальным актом правосудия. Как раз эту его идею она и высмеяла в ту ночь в лесу. Но судьба посмеялась надо Львом куда как более жестоко. В погоне за справедливостью он спустил с цепи террор и страх. В погоне за убийцей сто пятьдесят мужчин могут лишиться жизни, если не в буквальном, то в любом другом смысле — они потеряют свои семьи и дома. И сейчас, глядя на поникшие плечи и осунувшееся лицо мужа, Раиса вдруг поняла, что он всегда искренне верил в то, что делал. В нем не было ни капли цинизма или расчетливости. И не было ничего странного в том, что и в их брак он тоже верил: Лев верил, что их связывает любовь. Но все его заблуждения, которые он так холил и лелеял, — о стране, об их отношениях — рассыпались прахом. Раиса завидовала ему. Даже сейчас, после всего, что случилось, он еще на что-то надеялся. Он по-прежнему хотел верить. Она шагнула вперед, присела рядом с ним на кровать и робко взяла его за руку. Он с удивлением поднял на нее глаза, но ничего не сказал, с благодарностью принимая ее ласку. И они вместе стали смотреть, как тает снег.
30 мартаДетский дом № 80 представлял собой пятиэтажное кирпичное здание с надписью выцветшими белыми буквами на боковой стене: «СЛАВА ТРУДУ!» На крыше вразнобой торчали дымовые трубы. На окнах висели засаленные тряпки, заменяя занавески, посему то, что творилось внутри, разглядеть было невозможно. Лев постучал в дверь — никакого ответа. Он подергал ручку. Дверь оказалась заперта на замок. Подойдя к окну, он постучал по стеклу. Тряпка отодвинулась. На мгновение в щели мелькнуло лицо маленькой девочки, подобно грязному привидению, и занавеска вернулась на место. Льва сопровождал Моисеев, офицер милиции, которого он полагал всего лишь головорезом в форме. После долгого ожидания входная дверь отворилась. На них уставился пожилой мужчина, сжимавший в кулаке увесистую связку латунных ключей. При виде их форменной одежды раздражение на его лице сменилось почтением. Он слегка наклонил голову.
— Чем могу служить?
— Мы расследуем убийство мальчика.
Детский дом занимал помещение бывшего заводского цеха, откуда вывезли оборудование. Вместительное пространство нижнего этажа ныне занимала столовая, называемая так не из-за стульев и столиков с тарелками и вилками, которых здесь не было и в помине, а из-за того, что на полу, поджав под себя ноги, сплошными рядами сидели дети, прижавшиеся спиной друг к дружке и пытавшиеся обедать. В руках они сжимали деревянные миски с каким-то варевом, походившим на жиденький овощной суп. Ложки, однако, были только у старших воспитанников. Остальные или ждали своей очереди, чтобы получить ложку, или хлебали суп прямо через край. Закончив есть, дети тщательно облизывали ложки, прежде чем передать их соседям.
Лев впервые в жизни оказался в государственном детском доме. Он сделал шаг вперед, внимательно оглядывая комнату. Количество детей не поддавалось учету — их было не меньше двухсот или даже трехсот, в возрасте от четырех до четырнадцати лет. Никто из них не обратил на Льва ни малейшего внимания: они были слишком заняты или супом, или ожиданием ложки соседа. Все молчали. Со всех сторон доносились лишь царапанье ложек по деревянным мискам и чавканье. Лев повернулся к пожилому мужчине.
— Вы — директор этого заведения?
Кабинет директора располагался на втором этаже, и из него открывался вид на бывший цех внизу, в котором сейчас сидели дети, словно изделия массового производства. В кабинете обнаружилось несколько подростков постарше. Они играли в карты за директорским столом. Директор хлопнул в ладоши.
— Ступайте в свою комнату.
Мальчишки уставились на Льва и Моисеева. Лев мог лишь предполагать, что их раздражение объясняется тем, что кто-то посмел указывать им, что делать. В глазах у них светился ум и опыт, обладать которым им по возрасту вроде и не полагалось. Не говоря ни слова, они сбились в кучу, словно стая волчат, собрали карты и спички — которые использовали вместо фишек — и выскользнули из кабинета.
После того как они ушли, директор налил себе выпить и знáком предложил Льву и Моисееву присаживаться. Моисеев сел. Лев остался стоять, оглядывая комнату. Здесь был металлический шкаф для картотеки. На нижнем ящике красовалась изрядная вмятина от удара. Верхний ящик был частично выдвинут, и из щели торчали смятые листы каких-то документов.
— В лесу был убит мальчик. Вы слышали об этом?
— Ваши коллеги уже показывали мне его фотографии и спрашивали, не знаю ли я его. Я ответил, что нет.
— Но вы не можете сказать наверняка, отсутствуют у вас некоторые воспитанники или нет?
Мужчина задумчиво потер мочку уха.
— Нас здесь четверо воспитателей, и на нашем попечении находятся примерно триста детей. Они приходят и уходят. Новенькие появляются регулярно. Вы должны понимать, что у нас просто не остается сил и времени на бумажную писанину.
— Воспитанники вашего заведения занимаются проституцией?
— Старшие дети занимаются тем, чем хотят. В конце концов, я им не нянька. Употребляют ли они спиртное? Да. Занимаются ли проституцией? Вполне возможно, хотя и без моего разрешения. Я не имею к этому никакого отношения и уж, конечно, не извлекаю из их занятий никакой личной выгоды. Моя работа заключается в том, чтобы у них была еда и крыша над головой. Учитывая мои ресурсы, я справляюсь очень хорошо. Хотя и не жду за это наград.
Директор повел их наверх, в спальные комнаты. Когда они проходили мимо душевой, он заметил:
— Вы, наверное, думаете, что здоровье детей мне безразлично? Вовсе нет, и я делаю все, что в моих силах. Я слежу за тем, чтобы они мылись хотя бы раз в неделю, а раз в месяц — стриглись и избавлялись от вшей. Я кипячу их одежду. В моем детском доме вы не найдете вшей. Зайдите в любой другой детский дом, и там у детей волосы и брови буквально кишат насекомыми. Это омерзительно. Но только не здесь. Однако они ни разу не сказали мне «спасибо».
— Мы могли бы побеседовать с детьми наедине? Быть может, ваше присутствие смущает их.
Директор улыбнулся.
— Мною их не напугаешь. Но, если вы настаиваете…
Он жестом показал наверх.
— Старшие дети живут на пятом этаже. Там их суверенная территория.
В спальнях под самой крышей кроватей не было вообще. Кое-где на прямо полу валялись тоненькие матрасы. Очевидно, здешние обитатели обедали тогда, когда им это было удобно; они наверняка уже поели, выбрав себе лучшие куски.
Лев вошел в первую по счету комнату. Он заметил, что за дверью прячется какая-то девочка, и уловил блеск стали. Она вооружилась ножом. Разглядев на нем милицейскую форму, она убрала нож, спрятав его в складках своей юбки.
— Мы думали, что вы мальчики. Им нельзя сюда заходить.
На Льва напряженно уставились примерно двадцать девчонок в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет. И вдруг он вспомнил свои слова, сказанные Анатолию Бродскому, о том, что в московском детском доме двум дочерям его убитого товарища будет хорошо. Каким глупым и напыщенным он тогда выглядел! Теперь Лев понимал это. Бродский оказался прав. Для двух девочек было бы лучше, если бы их предоставили самим себе, и тогда они смогли бы позаботиться друг о друге.
