— Мы порочные, — словно оправдываясь, пробормотал Парис. — А порочность и зло — не одно и то же.
— Тоже мне, лингвист, нашел добродетель.
Парис отодвинулся на край балкона, где большое сводчатое окно выходило на склад при доке. В раскрытых дверях там виднелись бессчетные штабеля паллет с бутылками воды в термоусадочной пленке.
— А есть ли черта между порочностью и злом? Если да, то… когда мы через нее переступили?
Геката разглядывала профиль брата. Как ни печально, видно, к этому все и шло. Но откуда в этом голосе столько муки?
— Да что с тобой? Ты прямо сам не свой с той поры, как мы улетели от папика.
— Папик! Альфа! — язвительно фыркнул Парис. — Если мы злые, Геката, то потому, что это он нас такими сделал. Он чудовище. А мы… субпродукты.
— Яблоко и древо, братик. — Парис с неожиданной резкостью мотнул головой. Геката нахмурилась. — Ты хочешь сказать, будь у тебя выбор, ты бы что-то по жизни изменил? И не пошел бы по папиным стопам?
— Не знаю, — бросил он. — И не хочу даже вдаваться во всю эту дилемму: «Природа против природы, кто кого».
Не услышав от сестры встречной реплики, Парис оперся о перила и стал смотреть поверх воды вдаль, словно дожидаясь корабля. — Собственно, мне нравилось, чем мы занимались. Моя жизнь для меня не секрет, и мне даже в каком-то смысле уютно сознавать, что я просто насыщал в ней свой неуемный аппетит. Так что… Может, быть порочным — или злым — меня устраивает, до определенного уровня, частью которого я хочу себя ощущать, который выражает мою сущность.
— Но? — подсказала сестра.
— Но я не знаю, хочу ли я верить, что у меня нет границ. Точнее, что тьма моя безгранична.
— Что-то тебя, братик, слегка заносит. Тебе не кажется?
Он раскинул руки.
— Глянь на меня, Геката. Посмотри на нас. Мы грандиозны. Все в нас на порядок крупнее, чем самый крупный план. В нем нет ничего реального, многому в нем даже нет места под солнцем… но вот они мы; и не мытьем так катаньем, не катаньем так воровством выбили себе в науке такое, что невозможное в наших руках сделалось возможным! До нас с тобой во всей истории ничего подобного не существовало. Папик зовет нас своими юными богами, и в каком-то смысле он недалек от истины. Мы гнем по своему усмотрению саму природу. — Геката думала что-то сказать, но он перебил ее, нетерпеливо тряхнув головой: — Дай договорить. Геката, мы всегда с тобой были близнецами Джекоби. Чтобы быть с нами, люди шли на все. Даже стреляли друг в друга, чтоб хотя бы к нам приблизиться. Ты и сама знаешь: за тебя между мужчинами шла стрельба на двух континентах. Мы легенды. Знаем мы и то, что нормальность не для нас. Близнецов Джекоби даже нельзя назвать настоящими альбиносами, настолько эта кожа чиста и белоснежна. Наши тела совершенны, без единой генетической погрешности. У нас небывало синие глаза и при этом совершенно безупречное зрение; дупла в зубах и то отродясь не было. Мы сильнее и быстрее, чем принято. И мы фактически идентичные близнецы, даром что разнополые.
— Да, мы действительно плод генетической разработки. Нашел чем удивить. Отец, возможно, самый продвинутый генетик на планете. Он хотел себе совершенных детей, и вот мы у него появились. Позаботился он и о том, чтобы внешность у нас вдобавок сочеталась с умом. Чтоб любого, блин, затмили, кроме разве что какого-нибудь вконец двинутого вундеркинда. Он в лучшую сторону подкорректировал наш ДНК, чтобы из нас действительно вышли «юные боги», о которых он всегда мечтал. Ну и что? Это не новость.
— Есть грань между генетикой и искусственной вычурностью, — сказал Парис. — И что бы вы там с папиком ни говорили, мы с тобой определенно фрики; искусственно созданные. Да сядь мы сейчас сложа руки, забрось науку ко всем чертям, люди и тогда будут писать о нас книги, мутить на нас исследования весь этот и следующий век; может, даже тысячелетие. Мы преодолели в науке всякие границы; такие, на которые никто и посягнуть не смел. — Геката молчала, скрестив на груди руки. — Так что же это значит для нас самих? — продолжал Парис. — Папик выпестовал в нас мысль, что мы существа иного, высшего порядка. Боги, инопланетяне, следующая фаза эволюции — в зависимости от того, какая моча ударит ему в голову. Прав он или нет — истина в том, что мы ненормальны. Мы словно отдельный биологический вид.
— Я знаю…
— Так, может, поэтому мы делаем то, что делаем? — спросил он жестко, с ноткой болезненной откровенности. — Из-за этого можем убивать, воровать, отбирать без всякого покаяния? Неужто мы выше зла потому, что оно — категория человеческая, а нас к людям можно отнести лишь условно?
— Что ты хочешь от меня услышать?
Парис мотнул головой.
— Не знаю. Я… Я не желаю чувствовать, Геката, что мы совершаем дурное. Не хочу, чтобы это было мне поперек души, а оно меня мучает, разрывает изнутри. Мне и так-то до нынешней нашей поездочки было не по себе, а теперь, после встречи с папиком, и вовсе скверно. Может, потому, что, когда я его вижу, мне невольно думается: «Вот… Вот оно, истинное зло, в чистой своей форме». А может, это все хреновое самокопание и мы с тобой на самом деле лишь пара серийных убийц-психопатов, у которых нет права на жизнь.
— О-о, Парисик, — криво усмехнувшись, пропела Геката, — это уже к психиатру, с такими экзистенциальными задвигами. — Придвинувшись вплотную, она обняла брата; тот неохотно, словно обмякнув, ответил на объятие и попробовал отодвинуться, но Геката не отпускала. На минуту ему даже показалось, что она сильней. — Послушай сюда, братик, милый, — пошептала она ему на ухо. — Мы и есть боги. Не потому, что так говорит папик или сраные таблоиды. А боги мы потому, что сами так утверждаем. Потому, что я так говорю. И да, определенно, мы злые. Души наши чернее дьявола, в которого я не верю. И никакая фея не явится под занавес и не превратит нас в добрых эльфов. Мы злы, потому что зло — это сила. Злы, потому что зло — это прелесть. — Она сдавила брата так, что у него перехватило дыхание. — Потому что зло сильно, а все остальное слабо. Слабое — значит безобразное, тупое. А зло — значит красивое.
Последнее она произнесла мурлыкающе, нараспев: «Кр-раси-ивое». И, поцеловав Париса в щеку, оттолкнула его так, что тот, шатнувшись, едва успел схватиться за перила — еще немного, и опрокинулся бы головой вниз.
— Ты чего? — часто дыша, с дрожащими коленями, испуганно выдохнул он. — Рехнулась, что ли?
Геката улыбнулась. В бездонных лазоревых глазах играли крохотные золотистые искорки, которых он раньше и не замечал.
— Ты что, вообще?
— Вот именно, что, — ответила она негромко. — Я твоя сестра. И такая же злюка, как ты, мой милый братец. Чудовище. — Она хищно облизнула губы. — Вроде тебя.
Ангар, Балтимор, Мэриленд.
Воскресенье, 29 августа, 4.09.
Остаток времени на Часах вымирания:
79 часов 51 минута.
Мы приземлились на военном аэродроме, откуда груз — бумажный и людской — был переброшен на вертолет «чинук», который враз доставил нас туда, где теперь находился мой дом. Ангар в свое время был базой террористов, ее в одночасье накрыло совместной лавиной полиции и службы антитеррора, в которой я на тот момент состоял. Именно в ходе того штурма я попался на глаза Черчу и спустя пару дней перешел к нему. То было в конце июня, а сейчас еще стоит август, но уже столько всякого произошло, что кажется, я в ОВН никак не меньше года, если не больше.
За последние два месяца в квартире у себя я ночевал от силы раза три или четыре. Даже мой кругломордый полосатый рыжий кот Кобблер проживал теперь в Ангаре. Здесь были комнаты у всех: и у «Эхо», и у «Альфы», хотя пара-тройка наших оперативников все же выбиралась иной раз домой повидаться с семьями.
Едва грузный «чинук» коснулся колесами площадки, я увидел ждущих нас вооруженных охранников, а также еще двоих человек, немного в сторонке: Руди Санчеса и Грейс Кортленд. При виде ее сердце у меня радостно подпрыгнуло, а колени, наоборот, ослабли, но, исходя из служебного этикета, виду я не подавал. Во всей этой кутерьме Грейс была для меня единственной звездочкой-отдушинкой, и подошла она к вертолету как раз тогда, когда я из него вылезал. Приблизилась грациозно, без спешки, легонько так улыбаясь, но я-то знал эти веселые бесики в ее глазах: она была мне рада, так же как и я ей. Эх, вот сейчас взял бы и уволок ее за машины на парковке, а уж там зацеловал бы вусмерть. Хотя знаю по опыту: это еще посмотреть, кто кого и как зацелует. Руди тактично держался поодаль.
— «Моряк вернется с моря, Охотник — из лесов…» — продекламировала она с улыбкой.
— Малость невпопад. Я вообще-то Ковбой.
— Ковбой, ой, ой. А про ковбоев чего-то на ум не идет.
Поскольку мы были на людях, пришлось ограничиться рукопожатием, но все равно, вынимая ладонь у меня из руки, она ласково скользнула пальцами по моему запястью (песня!).
