Его звали Саймон. Точно. Молодой симпатичный член яхт-клуба. Моложе Энгуса и похож на Энгуса – времен нашего знакомства.
Память вливается в меня, правда затопляет меня до краев. Шторм проделал дыру.
Когда Саймон ушел, я уснула, утомленная сексом и алкоголем. В доме не было никого, кроме меня и детей. Близняшки тихо постучались ко мне в дверь, и я на них рявкнула, велев, чтобы они проваливали. Снова.
Я задремала.
И очнулась от крика. И поняла, что я наделала.
Я взлетела по ступеням и наткнулась на свою дочь. Она рыдала, что-то взахлеб говорила про сестру. И ее крик сказал мне правду, которую я не могла вынести. Я оказалась неверной женой, изменила мужу вторично, и это убило мою маленькую девочку. Поэтому я начала врать – я обманывала полицейских, врачей, Энгуса, вообще всех, – скрывая того мужчину и свое пренебрежение родительским долгом. Я специально сказала им, что она упала с балкона второго этажа, отвлекая их нелепой ложью. Истина была слишком страшной, и мое вранье постепенно превратилось в правду. Даже для меня. В особенности – для меня.
Но они узнали о моем отвратительном преступлении, о моей халатности, о моем чудовищном стыде. Все – и Энгус, и моя мать, и мой лечащий врач. Но они помалкивали, и меня не забрали в полицию.
Они решили защитить меня?
Но как узнала мама? Как догадался Энгус?
Вероятно, мать, что-нибудь заметила, а может, ей все рассказала моя дочь или тот парень случайно сболтнул в баре: «Когда разбилась девочка, я был с Сарой», а мать находилась поблизости и услышала. Какая разница. Они знали. Во всем виновата я. Только я. Я занималась сексом с другим мужчиной – снова – и из-за этого умерла моя дочь. И они с тех пор заслоняли меня от страшной реальности.
– Прости, дорогая, прости, пожалуйста.
– Мам, она вернулась. Она за дверью.
– Кирсти?
– Нет, Лидия. Она вернулась. Слушай.
Ветер завывает, и дождь стучит, но да – я слышу голосок умершей близняшки.
– Открой. Это сделала ты. Ты должна меня впустить.
Я лежу в кровати и плачу. Пока моя живая дочь обнимает меня, вторая – погибшая – окликает меня за дверью:
– Мама, я пришла. Пусти меня. Я вернулась.
Я целую свою девочку в лобик и спрашиваю:
– Но она же спрыгнула?
Она смотрит на меня голубыми, как у ее бабушки, глазами и тихо говорит:
– Нет, мама. Мы хотели перелезть с верхнего балкона на другой балкон, в той комнате, где ты была. Мы решили поглядеть, почему там нет папы. Мы боялись открыть дверь, ведь ты на нас кричала, но Лидия все равно хотела увидеть, с кем ты… с папой или с другим дядей. И… она… она полезла вниз, а за ней я, а потом, мам, она в меня вцепилась и потянула. Мама, она меня потянула, потому что падала, и она так сильно тянула, что я тоже чуть не упала, и… – моя девочка умолкает, и по ее щекам начинают литься слезы: – Я пихнула ее, мама! И она упала вниз из-за меня. Ты всегда любила ее больше, а я пихнула ее от себя, потому что я тоже падала.
Она всхлипывает и испуганно повторяет:
– И она упала, мама, она упала. Я это сделала, я ее спихнула, потому что она вцепилась в меня.
Я теряю дар речи. Моя вина бесспорна. И больше мне знать нечего.
За дверью моя мертвая дочь. Невинная и обвиняющая. Мне надо последний раз попросить прощения единственным доступным мне образом. Как раз самое время. Я выбираюсь из постели и натягиваю одежду.
Лидия с беспокойством смотрит на меня в полумраке. Слезы высыхают на ее личике. Я наклоняюсь к кровати и смахиваю с ее лба мягкие светлые волосы.
– Дорогая, ты не виновата, – шепчу я. – Все произошло из-за меня.
– Но это неправильно, мама. Неправильно, да?
– Нет, милая, правильно. Прости меня, на самом деле ты совсем-совсем не виновата. Вы просто играли. И запомни, пожалуйста, что только я виновата во всем. А из-за того, что я наделала тогда ночью, и началась твоя ужасная путаница, которая длилась так долго. Из-за меня.
Я глубоко вздыхаю и целую ее:
– Поэтому мы сейчас и уйдем отсюда.
– Но, мам, на улице темно. Мы не потеряемся?
– Не бойся, дорогая, у меня есть фонарик.
– А ураган? А вообще все?
– Ерунда. Пойдем со мной. В шесть будет отлив, и мы сможем быстро перейти к другому острову даже в темноте. Точно, милая.
Лидия хмурится, сидя на кровати. Она озадачена и трет кулаком глаза. Я понимаю, что если она опять заплачет, то я не смогу совершить этот ужасный шаг. Надо поторопиться.
– Запомни, я всегда любила тебя. Всегда. Я любила вас обеих.
Пауза.
Внезапно она говорит:
– Прости, что я упала, мама. Прости, что я хотела слезть вниз по балкону и посмотреть на тебя. Прости, что я отпихнула Кирсти…
– Что?
– Мам, прости, что я упала. Прости, что я умерла.
Я приникаю губами к ее щеке.
– Ничего страшного, Лидия, виновата я, и никто больше. Но я так люблю тебя. – Я протягиваю ей руку. – Давай мы найдем твою сестру и будем вместе. Всегда.
Она серьезно кивает. Мы встаем, направляемся к двери и отодвигаем засов. Ее верхняя одежда в гостиной. Я всовываю ее ноги в ботинки, а руки – в рукава розовой курточки, потом застегиваю молнию. Надеваю свое пальто и резиновые сапоги.
Мы минуем мокрую столовую и отсыревшую кухню. С потолка капает дождь. Шторм разрушил дом. Нужно с ним распрощаться.
Крепко держась за руки, мы с Лидией распахиваем кухонную дверь и выходим под бешеный ливень, прямо в черноту и воющий ветер.
Весь мир заледенел.
Энгус застегнул непромокаемую куртку на кнопки. Затем сообразил, что ему понадобится побольше одежды, чтобы перебраться через грязевые поля в шесть утра.
Он был настолько пьян, что не мог здраво мыслить. Он стащил с себя куртку и плюхнулся на кровать, прислушиваясь к урагану, бушующему за стенами «Селки». Звук был такой, будто воют дети, играя в привидение.
Довольно убедительный звук.
Надо еще выпить.
Он потянулся за бутылкой, едва не опрокинув ее, и налил себе последний стакан «Ардбега». Пряный торфяной виски обжег глотку, его передернуло, и он снова встал на ноги.
Один толстый свитер на молнии, второй свитер, а поверх – непромокаемая куртка.
Пошатываясь, он нашарил ботинки и туго завязал шнурки. Это хорошие водонепроницаемые туристические ботинки, но они не спасут от унылых грязевых полей Торрана. Он вымокнет до нитки. Ну и ладно – ведь ему всего-то перейти туда, хоть и впотьмах. А там он сделает то, что необходимо. Спасет свою дочь.
Энгус надавил на дверь, толкнув ее навстречу ветру, и очутился во тьме. Он был единственным человеком на улице. Возле «Селки» не было ни души.
Фонари на проводе бешено мотались на ветру. Маяк на Торране мерцал в угрюмом тумане.
Энгус брел по пирсу, по гальке и по грязи в сторону Салмадейра. Холодные капли попадали ему за воротник, а когда он выбрался к бесконечным грязевым полям, начался настоящий ливень, и туман сгустился еще сильнее.
Не сбился ли он с курса? Фонарь в окоченевших руках отяжелел. По-хорошему надо было взять и налобный фонарик. Тупая, идиотская ошибка. Он пьян и делал элементарные промахи. А на грязевых полях даже крошечные ошибки кончаются плохо.
Он посмотрел налево и различил какие-то черные контуры. Черные на сером. Явно – лодки. В елках у Камускросса взвыл ветер, прямо как Бини, который, должно быть, до сих пор жив и тонет в грязи.
– Бини? – позвал он.
Он любил своего пса.
– Бини? Бино!
Он орал в пустоту. Он увяз по щиколотку в грязи. Он был встревожен и сбился с пути.
Доведенный до отчаяния, Энгус вытащил ботинок из вязкой жижи и быстро двинулся дальше, шатаясь под ударами дождя. Нет. Он заблудился. Маяка теперь не видать. Он что, кружит вокруг бухты? Или направляется в то самое место, где чуть не утонул, пытаясь спасти Бини.
Там!
Человек? Похоже на то. А может, их вообще два. Взрослый и ребенок. Они, согнувшись, шагали навстречу бешеному ветру. Но как здесь оказались взрослый и ребенок, зачем они идут через трясину в шторм в предрассветной тьме?
Это могли быть только Сара и Кирсти. Теперь он расслышал голос дочери, зовущей его. Он хорошо знал ее голосок: «Папа! Папа!»
Папа!
Она умоляла – изо всех сил. Но видела ли она его?
Он заметил камни Салмадейра – огромные блеклые пятна. Кирсти и Сара, должно быть, на Салмадейре, и ему надо попасть к ним и вместе с ними прорваться обратно на Скай.
– Дорогая, я иду! Держись!
Папа!
Энгус бросился вперед, вглядываясь сквозь льющиеся с неба потоки воды, но бежал он недолго. Обе фигуры пропали. Полностью. Повсюду клубился туман, преобразивший море и сушу в ирреальный пейзаж. Энгус словно смотрел сквозь изморозь на стекле. Может, ему померещилось? Пожалуй, никто сейчас не пойдет вброд. И им нет никакого смысла находиться на грязевых полях. Зачем Саре и Кирсти покидать дом в такой шторм? Бессмысленный риск.
Но шум? Но голос?
Похоже, это завывания ветра. Наверняка. Конечно, там могли быть и собаки, и дети или вообще… призраки. Он, Энгус, испугался, нервы взвинчены. У страха глаза велики.
