Ознакомительная версия.
– Нет.
– А как же ответственность уголовная?
– Еще детей моих вспомните снова.
– Вы сами лучше о них подумайте. А то сиротами вполне могут остаться. А у нас еще один труп будет. Четвертый по счету. Ладно, где адрес фабрики, на которой он заказывал гобелены?
– Вот, – Тихомиров отыскал файл, – а вот тут в папке чеки. У нас все прозрачно. И мы своих расходов друг от друга никогда не скрывали.
– Версаль? – Колосов прочел адрес. – Фабрика что же, прямо там, во дворце? А, в городе… Ладно… А вас не удивляло, что на этих ваших гобеленах так крови много, словно нарочно, напоказ сделано?
– Нет, так ведь у Пуссена.
– Да вот все и дело-то, что не так. Совсем не так у него.
– Может, это просто фабричный дефект? – Тихомиров пристально вглядывался в картину. – Это же просто картина. Я вообще никогда ей значения не придавал особого…
– А я опять, в который уж раз, советую вам придать и подумать. Очень серьезно поразмыслить обо всем. Ваш друг – убийца.
– Вы в этом так уверены?
– Я уверен. Уверен! У него на совести трое. Он в бегах, и что ему в голову взбредет, каким образом его навязчивая идея заставит его действовать – одному черту известно. Поймите вы, такие, как он, в определенные минуты не контролируют себя. Они полностью подчиняются инстинкту убийства. И тут уж роли не играет ни дружба, ни любовь. Поверьте мне, я таких типов повидал достаточно. Они считают себя хозяевами судьбы – своей и чужой. И не дай бог с ними встретиться, когда они выходят вершить эту самую чужую судьбу, руководствуясь собственными бредовыми фантазиями.
Колосов скачал нужные файлы на диск. Тихомиров помогал ему. Он угрюмо молчал. Но Колосову казалось, что на этот раз его слова не пропали даром.
Уже стемнело, когда он собрался уезжать. Тихомиров вышел его проводить. Китайские рабочие всем трудовым коллективом кантовались у конторы.
– Машину ждут, она их организованно в общежитие отвозит, – пояснил Тихомиров. – Так проще, удобнее им, ихнему профсоюзу и нам с Андреем. То есть было проще. Теперь не знаю, как будет. Ничего уже не знаю.
Колосов направился к своему «БМВ».
– Подождите, постойте, – остановил его Тихомиров, – скажите, а когда вы стали… Ну, когда вы начали его подозревать?
– К сожалению, слишком поздно.
Колосов сел в машину, тронулся. Уже на ходу затормозил, высунулся в окно:
– Балмашова я возьму. Рано или поздно, но я его возьму. Запомните. И докажу все обвинения. Я не надеюсь, что вы или гражданка Петровых как-то мне в этом поможете. Но я прошу, очень прошу – будьте предельно осторожны. И если что-то, не дай бог, произойдет, немедленно звоните.
Домой на Долгоруковскую улицу Фаину вез бойкий, говорливый частник. Она чувствовала себя совершенно пьяной. Надо же так надраться в компании малопьющих друзей! Она долго расплачивалась с шофером, все никак не могла понять, сколько же у нее в сумочке денег. И в результате вместо сотенной купюры по ошибке сунула водиле тысячную. Частник возликовал и моментально был таков. А Фаина нетвердой походкой направилась к подъезду. В этот поздний час на улице не было ни души.
В подъезде только возле самой двери тускло горела лампа. А дальше у лифта и на площадках у мусоропровода было темно.
Фаина нажала кнопку лифта. Привалилась боком к холодной стене. Она ощущала себя пьяной, неповоротливой, грузной, старой. Радость, радость, радость моя… Радость скукожилась, сдулась, как прорванный воздушный шарик. И кругом – никого. Темнота и одиночество. Затхлый воздух подъезда. Шорохи наверху…
Она вздрогнула. Что это? Там, несколькими этажами выше? Она правда это слышала или ей просто почудилось? Ах, это все вино. Эта поездка в гости – бесцельная, ненужная, ни ей, ни этим двоим хмырям… Это все проклятое одиночество. Радость, радость, радость моя… Аличка… Где ты? Отчего не со мной сейчас? А может, и там, наверху, дома в квартире тебя уже нет? Ты ушла, сбежала, бросила меня?
Фаина всхлипнула от жалости к себе самой. Лифт… он ехал сверху, казалось, целую вечность. Остановился. Двери бесшумно открылись.
И тут снова – шорох на верхней площадке. Или чьи-то шаги?
Фаина зашла в лифт. Нажала кнопку. Двери были открыты. Пауза… И вот они плавно сомкнулись, замуровывая ее в железном коробе. И лифт тронулся вверх.
Вот сейчас все и закончится. Она позвонит в дверь, Алька откроет. Она обнимет ее и… Свет в передней. Запах кофе. Сброшенные впопыхах красные туфельки на шпильке. Радость, радость, радость моя. Каждому в этом мире, даже клиническому, классическому Нарциссу, вечно любующемуся собой, оказывается, нужна… как воздух необходимы нежность и ласка, понимание и прощение…
Отклик необходим, потребен, как эхо: радость, радость, радость моя, ты где? Здесь. Я здесь, с тобой…
Фаина прижала руки к груди. Лифт возносил ее куда-то. Она закрыла глаза. Ничего, это просто вино бродит. Это скоро пройдет. Мир прояснится. И в этом мире все уже будет совсем, совсем по-другому устроено – на трезвую голову.
Лифт неожиданно встал. Фаина глянула на табло. Четвертый этаж. Она на половине пути. Почему лифт остановился? Кто-то здесь на площадке нажал кнопку? Вызвал? Кто-то ждет лифт? А может, ее, Фаину?
Так бывает лишь в поздний ночной час, в темном подъезде: страх. Она ощутила, что сердце ее вот-вот разорвется. Страх… нет, ужас… И он все нарастал по мере того, как щель между створками дверей все расширялась, увеличивалась. В обычные дни она даже не замечала момента – краткого момента, когда эти самые двери лифта открывались и закрывались. А сейчас…
Она отпрянула назад, вжалась спиной в кабинку. Какая же теснота здесь. Как и там, в той другой кабинке – в туалете в гламурном баре на набережной Тараса Шевченко, куда Марат – мертвый Марат, вечный охотник, вечный любовник – в последний свой земной день втолкнул ее впопыхах, в горячке. Где он делал с ней что хотел и как хотел…
Но и здесь, сейчас тот, кто войдет в лифт ночью, сделает с ней все, что захочет. Кто войдет сюда, когда двери откроются?
Фаина попыталась крикнуть, но из ее горла вырвался лишь какой-то сип, потом икота. Перед глазами все плыло. Она заслонила лицо ладонями. Нарцисс… Нет – страус, прячущий голову в песок.
Катя звонила Никите Колосову от Анфисы. А попала она к ней под вечер, потому что именно под вечер произошло то, чего она так долго, так тщетно ждала.
Она еще была на работе, собиралась домой. Альбом Никола Пуссена забрала со стола, положила в сумку. Решила скачать из Интернета несколько файлов – что там пишут о художнике и его мировоззрении умные люди.
Звонок телефона.
– Алло, слушаю.
– Привет, шер ами, это я.
Голос мужа – Вадима Кравченко, Драгоценного В.А. – тихий, дружелюбный, кроткий, как у агнца.
Катя от неожиданности поперхнулась и проглотила все слова, которые все эти дни и недели собиралась сказать, выплеснуть, выдать на гора – ему. Обида, досада, ревность, злость и еще ревность, досада, обида, тревога – все это вместе в громоподобном коктейле праведного гнева, от которого рухнут те самые Карпатские горы, в которые он, Драгоценный, сбежал со своим дружком Серегой Мещерским, бросив свою жену. Бросив, покинув из-за какого-то пустяка. Нелепой семейной ссоры, неверно истолкованного слова! Из-за глупой ревности, наконец. Ох уж эта ревность!
– Я это… мы тут с Серегой закругляемся… В смысле – отдыхать кончаем.
– Хорошо отдохнули?
Катя… голос-то у нее вновь прорезался. А вот «громоподобный коктейль гнева» что-то так и не материализовался для слуха.
– Отдохнули? Мы-то? Ничего, бывает хуже.
– А как там ваша Прага?
– Стоит, что ей сделается. Мы ж уехали оттуда. И были все это время в Нивецком замке.
– В замке? Что там было с вами? Ведь что-то было такое, да? Я же знала, я места себе не находила… – Катя почувствовала, что вот-вот разревется. – Вадичка… я так больше не могу… Вернись, пожалуйста, поскорее домой. Мне так плохо. У нас тут убийство за убийством. Я не знаю, что делать, и посоветоваться мне не с кем. И вообще, я боюсь одна.
Она не врала, нет, но утрировала, конечно, ужасно. Причем совершенно бессознательно. Просто это был такой приемчик – чисто женский, убойно действовавший в оные времена на Драгоценного.
– Мы с Серегой вечером выезжаем в Мукачево. Там поезд до Киева. А там на самолет. Завтра днем, самое позднее вечером, я буду дома, в Москве.
– Вадичка!
– Что? – Бас Драгоценного дрогнул. – Так-то вот, Катя… Скотина я был, конечно, та еще. Ты прости меня.
Расчувствовавшаяся Катя долго еще внимала гудкам, когда он уже дал отбой.
Глянула в окно – вечер. Сгребла со стола бумаги – черновики статей, очерков и подбросила их вверх. Завтра! Йессс!!! Завтра он приедет. И все, все, все будет хорошо. И даже это дело о «Царстве Флоры» перестанет казаться таким уж… таким… Каким?
Обида, гнев, досада исчезли, растаяли как дым. Но тревога… Она никуда не делась.
Ознакомительная версия.
