– Уж ты-то точно не упустишь такую возможность, – горько заметила она.
– Я не стану влиять на твои решения, Мэрилин. Мне просто нужно знать, что это за решения. И знать о них первым.
Она почувствовала дурноту. Такой человек, как Коузелка, мог заработать миллиарды долларов, зная о решениях ФРС до их официального объявления.
– Я начинаю понимать, что больше всех от моего назначения выигрываешь именно ты.
– А проигравшей будешь ты, если станешь мне мешать, Мэрилин.
Она смолчала, зная, что он прав.
– Я рассчитываю на тебя, – сказал Джо. – Хорошенько подготовься к слушанию. Остальное предоставь мне.
Зазвучали короткие гудки. Мэрилин чувствовала, что цепенеет. Она была вынуждена признать: самая могущественная женщина Америки – всего лишь марионетка. Хуже того, марионетка в руках собственного бывшего мужа. Теперь Мэрилин понимала, что лучше бы было никогда не платить тех денег Фрэнку Даффи. Но обратной дороги нет. Она не знала ни одного политика, оставшегося у власти после скандала с изнасилованием и огромной суммой денег, выплаченных за молчание.
Казалось бы, теперь ее главная задача – спасение карьеры. Но больше всего Мэрилин волновало другое: а вдруг у «Дамбы Чизман» вместе с Райаном Даффи появится Эми? Если бы она знала, что Эми была утром в Пайдмонт-Спрингс, то не позвонила бы Джо. Теперь выходит, Мэрилин подписала дочери Дебби смертный приговор. Вот с этим она уж точно не сможет жить.
Она схватила трубку телефона, потом положила на место. Слишком многое придется объяснять. Она взяла сумочку и вышла из комнаты.
Пришло время для серьезного разговора с Эми.
С тех пор как погибла ее мать, Эми впервые была на улице Холлинг. Все двадцать с лишним лет она избегала старого дома, улицы и всего, что находилось здесь поблизости. Ученый, отказывающийся смотреть фактам в лицо! Хотя ей всегда было важно знать правду, природное любопытство иногда отступало перед чувствами. Старый дом превратился для Эми в маленькую Кольцевую туманность, умирающую звезду в созвездии Лиры, которой она любовалась в ту страшную ночь. И не могла заставить себя вновь взглянуть на нее.
До сегодняшнего дня.
Эми припарковалась на обочине, возле фонарного столба. Двухэтажный дом мирно дремал в тишине сумерек. Только из окна столовой лился свет. Когда глаза Эми привыкли к тусклому свету, она увидела, как все изменилось. Маленькая елочка, которую они с мамой посадили во дворе, выросла и превратилась в двадцатифутовую ель. Крыльцо, где они так любили кататься на качелях, было огорожено самодельным плетнем. Стены давно нуждались в покраске, а газон – в стрижке. Трещины на бетонной дорожке стали шире – Эми вспомнила, как в детстве всегда старалась не наступить на них: «Кто на щелочку наступит, тот и мамочку погубит».
– Ты уверена, что хочешь этого? – спросила Грэм. Эми кивнула. Она пошла по дорожке к дому, не обращая внимания на трещины.
Поднявшись по ступенькам на крыльцо, она увидела и более явные признаки ветхости и запустения. Несколько разбитых окон забиты досками. Дверь хранит следы взлома, может, кто-то из жильцов забыл дома ключи. Перила на крыльце почти полностью съедены ржавчиной. Маленькое окошко, ведущее в подвал, грязное. Конечно, Эми ожидала чего-то подобного. Смерть матери будто наложила печать на весь дом. Грэм пыталась продать его после похорон, но никто не хотел в нем жить, и в конце концов дом за гроши выкупило агентство недвижимости. Последние двадцать лет его снимали студенты, за плату в два раза меньшую, чем полагается за дом с тремя спальнями. Владельцы, похоже, решили оставить его гнить до тех пор, пока можно будет снести дом и построить на его месте другой, без привидений.
Эми громко постучала. Грэм держала ее за руку, пока они ждали ответа. Им открыл молодой человек в джинсах и белой футболке. Нечто вроде усов виднелось над верхней губой. Казалось, это большой ребенок, отрастивший пушок на лице для того, чтобы его приняли в колледж.
– Это вы звонили? – спросил он. – Да.
Эми по телефону объяснила, кто она такая. Студентов, живших в доме, похоже, не слишком обеспокоила ее затея. Наоборот, это показалось им забавным.
– Это моя бабушка.
– Клево. Я – Эван. Заходите, не робейте.
Она шагнула внутрь. Грэм следовала за внучкой по пятам. Эми, чуть дыша, остановилась в прихожей. Ей казалось, что она вновь вернулась в ту ночь, когда в их доме побывал убийца. Камин забили досками, чтобы не пускать внутрь ветер и непогоду. Старинный ковер кое-где протерся до дыр. Там, где раньше висела большая люстра, из потолка торчали провода. Множество плакатов покрывало грязные стены. На полу в столовой лежал матрац.
– Вы спите прямо здесь? – спросила она.
– Ну, нас тут трое. Это комната Бена. А я живу в маленькой комнатке наверху.
– А большая спальня кому принадлежит?
– Никому. Туда вообще никто не заходит.
– Ясно, – ответила Эми, понимая, в чем дело. – А наверху сейчас кто-нибудь есть?
– Нет. Чуваки попивают «Маргариту» в баре «У Малдона».
– Ничего, если я тут осмотрюсь?
– А вы разве не за тем приехали? Чувствуйте себя как дома.
– Спасибо.
– Хочешь, я пойду с тобой? – спросила Грэм.
– Да, кстати, – встрял Эван, – там в моей комнате тарантул живет, в банке. Домашний. На первый взгляд кажется злобным, но гостей не трогает. Ну, почти не трогает.
– Хотя, знаешь, – отреагировала Грэм, – я лучше здесь подожду.
– Да, я должна побыть там одна, – сказала Эми. Грэм крепко обняла ее.
Эми поднималась по ступеням медленно, вдумчиво. Каждый следующий шаг – новая волна адреналина. Она снова чувствовала себя маленькой девочкой. Сердце билось быстро-быстро. Ладони покалывало. Эми вспомнила, как хорошо им жилось в этом доме. Спуск с лестницы со скоростью света утром в Рождество. Взлеты наверх с той же скоростью, когда она возвращалась из школы.
Она ступила на последнюю ступень. Впереди по коридору направо была ее комната. Налево – спальня матери. Эми попыталась вспомнить ту страшную ночь, но не смогла – слишком много вещей, отвлекающих внимание. Какой-то странный велосипед в коридоре. Домашний тарантул в банке. Надо выключить свет. Тогда ночью света не было.
Эми щелкнула выключателем. Настоящее куда-то провалилось. Она осталась в темноте – один на один с прошлым.
Страх переполнял ее душу: не боязнь тарантулов или еще чего-то, кроющегося в темноте комнаты, а трепет восьмилетней девочки. Она стояла, оцепенев, и ждала, когда страх пройдет. Но он не прошел. Когда ее глаза привыкли к темноте, он только усилился. Эми могла видеть весь коридор и дверь, ведущую в спальню матери. Страх, гораздо более сильный, чем двадцать лет назад, не давал ей идти дальше. Потому что теперь Эми знала, что случилось.
Ноги сами понесли ее вперед.
Первое, что она чувствует, – ковер под ногами. Несмотря на то, что она в туфлях. Эми снова восемь лет, и, босая, она идет в комнату мамы. Коленки саднит после деревянного пола чердака. Еще шаг – и вот уже слышно, как вращается вентилятор. Дверь в комнату приоткрыта. Куча одеял возвышается над кроватью. И – рука, свисающая с края. Слова застревают в горле, но Эми все равно произносит: «Мама?»
Холодок бежит по спине, когда ее будто выбрасывает из комнаты. На огромной скорости она пролетает по коридору, беспомощно крича, словно какой-то неведомый вихрь уносит ее вверх – из коридора, из дома, с планеты. Космическая пыль мешает видеть, когда Эми пролетает в темноте на такой скорости, что даже звезды сливаются в бесконечный луч света, который будто обвивает ее спиралью. Он сжимается все сильнее и сильнее, пока наконец страх не уступает свету, а она не обретает способности думать. От возникающих мыслей ее шаг замедляется. Спадает напряжение. Эми уже никуда не идет. Она снова на планете: сторонний и беспристрастный наблюдатель, ученый, записывающий данные в тетрадь.
Кольцевая туманность. М 57. Пятьдесят седьмой объект в каталоге восемнадцатого века, составленном Чарльзом Мессье.
– Эми?
Она повернулась. Грэм стояла сзади нее.
– Все нормально? – спросила бабушка.
Руки Эми тряслись. Она вспотела. Хотела соврать и ответить «да», но переполнявшие ее чувства не позволили сделать этого.
– Ты войдешь в комнату, милая?
Эми посмотрела на бабушку, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
– Я уже была там. Пойдем. – Она взяла Грэм под руку. – Нам пора домой.
Трубили трубы. Плакали скрипки. Джо Коузелка сидел в своем кожаном кресле, потягивал «Чивас регал» и слушал Девятую симфонию Бетховена.
Музыка всегда помогала ему собраться с мыслями. Что бы ни случилось, Коузелка неизменно полагался на музыку. Девятая симфония была его любимым произведением, особенно четвертая часть. Знатоки говорили, что в этой симфонии звучит нечто отвратительное, чего не услышишь во всех остальных сочинениях гения. Но Коузелка лишь восхищался человеком, воплотившим самые противоречивые идеи в музыке и вознесшимся на небывалые высоты.
