— Постойте! — уже плохо соображая, что делает, кричит Валентина. — Ванечка не виноват! Он сестру защищал и Бимку!
Впрочем, бородатый со свитой ее уже не слышит.
— А вы что, правда мать этого убийцы? — выросла перед ней дама с огромным доберманом на поводке.
— Какого убийцы? — понимая и тоскуя от этого понимания, переспрашивает Валентина.
— Который девочку убил!
Доберман сонно взглянув на Валентину, широко зевает, обнажив громадные белые клыки.
— Ваня не виноват! — шепчет она, не в силах отвести глаз от страшной пасти.
— Конечно, не виноват, — зло ухмыляется дама. — Яблоко от яблони… Мать в шабашах участвует, сын убивает. Я бы вас вместе судила!
— Да расстреливать таких надо! — влезает мужчина в кожаной кепке, и Валентина вдруг видит, что вокруг них образовалась довольно внушительная кучка народа.
— Сегодня они кавказцев бьют, завтра на своих пойдут!
— Да они и сегодня кого-нибудь замочат! Видали, все стриженные и в ботинках для драки. Их тут накрутили, сейчас попадись кто под руку!
— А и попадаться не надо, сами найдут.
— Вы что, народ, это же не скинхеды, это — язычники, они только языком болтать могут! — выкрикивает щуплый паренек.
— Одна малина! Слыхали, что ихний жрец говорил? Кровью, говорит, надо смывать заразу с нашей земли!
— Да это он образно.
— Ничего не образно, они с фашистами давно в одну дуду дуют. У них теперь обряд посвящения такой — через кровь. Пока инородца не замочишь, в секту к язычникам не принимают. Инициация называется.
— А власти куда смотрят?
— Вы что не видели, как их милиция сегодня охраняла? И ни одного рядового, сплошь офицеры!
— Да власти просто выгодно, вот и потворствует.
— Чего выгодно, чтоб убийства были? Вы уж совсем!
— Конечно! Живем все хреновей и хреновей, кто-то же в этом виноват? Вот власти нам и подставляют виноватого, чтоб пар выпускали.
— Точно! Сволочи! Фашисты!
— Бог к терпимости призвал, — тонко и возвышенно провозглашает какой-то тщедушный дедок. — Учил, что все люди — братья, а тут нашу истинную веру попирают…
— Это что за митинг? — возникают за спинами спорящей толпы два огромных плечистых парня. — Кого это вы тут фашистами называете? Нас? А ну, смотри мне в глаза! — разворачивает один из них особо разгоряченного спором мужчину в кожаной кепке. — Я — фашист?
Мужчина вжимает голову в плечи и выскальзывает из толпы, за ним, поддергивая собаку, ушмыгивает дама с доберманом. Народ стремительно рассасывается, будто тает.
— Это ты тут про Бога и веру разорялся? — Один из парней хватает за куртку пытающегося улизнуть дедульку. — Говоришь, твой бог терпимости учил? Крест носишь?
— Ношу, — испуганно кивает дедок, инстинктивно прикрывая шею.
— А ну-ка!
Парень запускает руку под шарф старичка, с силой дергает, показывая не успевшим уйти и теперь уже застывшим от страха людям цепочку с болтающимся на весу крестиком.
— Крест жидовский, с трупом бога, — громко и торжественно начинает он, закручивая цепочку на толстый палец, —
сломан мною пополам.
Коловратного дорогой
Я иду к Ирий-Вратам!
Да, Христосову породу
Сжег во прах Ярилы луч.
То мне Сварог дал Свободу!
Я — словен! И я могуч!
При последних словах этого жуткого и мрачного, как кажется Валентине, стихотворения парень разматывает цепочку обратно. Бросает крест себе под ноги на блестящую гранитную плитку набережной и весело припечатывает каблуком. Для пущей уверенности лихо подпрыгивает и опускает тяжелый ботинок на крестик еще раз.
— А ну, кыш отсюда, морды еврейские! — грозно шикает второй здоровяк. — Все по домам! И чтоб носа не высовывали, пока не разрешим!
Замершая в оцепенении публика, с готовностью повинуясь приказу, тут же порскает в стороны.
— А ты, тетка, чего застыла? — обращается к Валентине декламатор. — Брысь!
Когда Валентина добежала до Дворцового моста и оглянулась на Стрелку, оказалось, что на просторном, радостно освещенном новогодней радугой полукруге нет ни души. Даже теней только что гомонившего народа не осталось. Пустынно, диковато, особенно от разноцветных огней, скачущих сквозь серую морось.
Получается, что помочь им с Ванечкой некому. Родной отец от него отказался, бывший муж помочь не захотел, и даже эти, братья, или кто они там, тоже отреклись. Одна надежда на суд. Но Алик сказал, что Ванечка получит высшую меру. Если это не расстрел, значит, пожизненная тюрьма?
Что же делать? Что? — как больная лошадь, мотает головой Валентина. Как заставить суд поверить, что Ванечка не виноват?
— Прости, сыночка, — всхлипывает она. — Все из-за меня, непутевой. Свою жизнь не сумела устроить и твою переломала. Что ж нам делать, Ванечка? Одни мы на всем белом свете, ни помощников, ни заступников… Господи, хоть Ты помоги нам!
И словно отвечая на ее мольбу, совсем рядом что-то глухо грохнуло, и небо взорвалось тремя сверкающими белыми вспышками. Серебряные звезды, искрясь и мерцая, взмыли в густую фиолетовую вышину и растворились в недосягаемой для глаза темной прорве. Прозвучал новый залп, небо расцвело холодным розовым сиянием, и вслед отголоскам канонады, перекрывая ее, по Неве прокатилось восторженное и многоголосое «ура».
Салютовали где-то совсем рядом, за университетом, скорее всего, с набережной напротив Манежа Кадетского корпуса.
Синие, зеленые, золотые и снова серебряные и розовые звезды, сменяя друг друга, колотились о небесный свод и с уютным шелестом опадали прямо в чернильную стынь равнодушной реки.
Город уже вовсю праздновал наступление Нового года.
— Чего скучаешь, бабуля? — От близких перил моста отлепились две широкие фигуры с банками пива в руках. Коротко стриженные, уверенные, они точь-в-точь походили на недавних молодчиков с факелами, оккупировавших туманную Стрелку. Один из них протянул Валентине недопитую банку: — Хлебни пивка. Смотри, какой крутой на нашей улице праздник!
— Мы эту Ватрушеву-Баязитову чуток поводили на всякий случай, — продолжил подполковник Елисеев утренний доклад.
— Еще что-то? — отставил свой традиционный стакан с чаем Стыров. — Ну, не тяни кота за хвост. Излагай.
— Да в общем, ничего интересного. Общалась она только с докторшей-еврейкой, которая ее сынка в реанимации вытягивала. Потом потащилась в прокуратуру, зачем — непонятно. Вроде к следователю хотела попасть, потолклась на вахте и вышла. И тут прямо на ступеньках встретилась с дочерью нашего прокурора, Аллочкой.
— Случайно?
— Абсолютно.
— Но они знакомы?
— Выходит, так.
— Ух, как интересно все закручивается. — Стыров шумно сглотнул слюну. — То есть Корнилов соврал, что он ничего не знает про бывшую супругу?
— Уверен. Вечером следующего дня Баязитова навещала семейство Корниловых.
— Так-так… Почти горячо! Ну! Что дальше?
— Провела там от силы пять минут, вылетела зареванная, чуть в обморок у парадной не хлопнулась. По всему видно, рады ей там не были.
— То есть встреча бывших любовников не задалась… Турнул ее наш законник. О чем говорили, известно?
— Откуда? У Корнилова вся квартира на защите. Ни слова не услышать. Бережется, гад. А секс-бомба наша, оклемавшись чуток, потащилась… — Елисеев снова завис в длинной паузе, причмокивая остывающим чаем.
— Издеваешься? — Стыров шустро потянулся через стол и вырвал стакан из рук заместителя.
— Так, да? — огорчился Елисеев. — Слепую зверушку всякий обидеть может… Крот роет-роет, а у него последнюю каплю влаги…
— Подполковник!
— Короче, потопала наша мать прямиком на стрелку Васильевского острова, где в этот самый момент наши друзья-язычники под водительством верховного жреца Радосвета Босяка отмечали свой праздник — славление зрелости Всебога Перуна-Зименя, то бишь зимний солнцеворот.
— Разрешение было?
— А то! Они же у нас законопослушные.
— Ты хочешь сказать, Баязитова знала, куда шла?
— А как иначе? Пилила-то пешком через весь город, останавливалась, отдыхала, по сторонам глазела и явилась точно в срок. Более того, с самим Босяком поговорить пыталась.
— Да ты что? И как Босяк?
— Никак, решил, что сумасшедшая фанатка. Видок-то у нее еще тот…
— Все интереснее и интереснее. Ты смотри, какой натюрморт у нас получается: Корнилов в свое время бросил жену с малюткой, жена перебивалась с хлеба на воду, взращивая несчастное дитя. Малютка вырос и в знак социального протеста пошел в скины. Да не просто пошел, а стал лидером преступного сообщества и серийным убийцей!
— Почему серийным? — недоуменно вскинулся Елисеев.
— Потому. Это прихватили его на последнем преступлении. А сколько еще их в Питере было нераскрытых?
