— В большинстве случаев. Не будь циничным, Майкл, ты все еще слишком молод, чтобы быть циничным.
— Прости. Расскажи мне об Альрауне. Ты никогда не делала этого, не говорила по-настоящему. Сегодня расскажи мне по-настоящему.
Она посмотрела на него.
— В какого же разбивателя сердец ты превращаешься, — неожиданно сказала она. — Мне жаль девушек, которых ты встретишь. И не усмехайся так, я знаю, что происходит в мире молодежи. Но я не знаю, как много я могу рассказать тебе об Альрауне. Мне это существо всегда казалось не до конца реальным.
У нее был грустный взгляд, который Майкл ненавидел, и ее лицо в обрамлении седых волос неожиданно стало выглядеть старше. Когда-то ее волосы были блестяще-черными, когда-то ее кожа была белой и гладкой, как кремовый бархат. Когда она была моложе. Когда она была Лукрецией. Однажды я постараюсь найти ее фотографию, подумал Майкл. И однажды я, возможно, смогу найти один из тех фильмов, которые она сделала, и посмотрю его. Будет ли это возможно? Она не будет возражать?
Он осторожно сказал:
— Альрауне — часть страшного сна, так, да? Ты жила в ночном кошмаре.
— Очень чутко с твоей стороны понимать это. Да, я жила в ночном кошмаре.
— Я знаю о живых кошмарах... ну, кое-что знаю.
— Да, ты знаешь. Но ты не должен, не в твоем возрасте.
— Все в порядке. Я забыл большую часть из этого. Послушай, начни сначала — это был Бухенвальд, да — и продолжай с этого момента. Ты всегда говоришь мне делать так с трудными вещами.
— Больнее, чем быть укушенным змеей... — начала Алиса.
— ...иметь неблагодарного ребенка. Да, я знаю. Но я не неблагодарный.
— Ты отвратительно быстро повзрослел. Я начинаю думать, не воспитала ли я тебя абсолютно неправильно.
— Нет, не воспитала.
— Ну, сколько еще семнадцатилетних мальчиков будут цитировать «Короля Лира»? Почему ты не задерживаешься допоздна, не пьешь алкогольные напитки и не слушаешь слишком громкую поп-музыку, как остальные представители твоего поколения? — Она улыбнулась ему.
— Я не знаю. Мне все равно. Я иногда все же задерживаюсь допоздна.
— Я в курсе, — сухо сказала она.
— Расскажи мне о Бухенвальде. Разве ты не пыталась сбежать? Я бы попытался.
— Сначала я думала, что попытаюсь, — сказала Алиса. — Я даже думала, что это будет просто. Во время всего пути в поезде я планировала, что я сделаю и как я сбегу.
— Чтобы найти Конрада и Дебору. — Это было полностью понятно. — Итак, ты была в поезде и планировала побег.
— Не только повзрослевший, но еще и упорный, — сказала Алиса. — Да, я была в том поезде, и я думала о побеге во время этих часов тряски и едкого холода, рядом с людьми, которые лежали на деревянном полу, больные от ужаса или справляющие нужду друг перед другом просто потому, что не было иного места, где можно было бы это сделать. Плен не романтичен и не благороден, Майкл, не так, как в сказках. Это не узник Зенды или законный наследник королевства, запертый в каменной келье узурпатором, а потом спасенный в битве. Реальность грязна, ужасна и груба — нацисты любили грубости, само собой. Это очень подходило их пропаганде и их убийственным планам против евреев. Но даже так во время всего пути я цеплялась за то, как я найду способ провести их и перехитрить СС, как я смогу обмануть Лео Драйера и сбежать...
— Но ты не сбежала?
— Нет. Конечно, были побеги из лагерей, и многие сбежали из Бухенвальда. Ближе к концу войны была организована подпольная сеть сопротивления, которая тайком устраивала побеги. Но в те ранние месяцы из этого лагеря было очень трудно сбежать.
— Почему?
Алиса замолчала, как будто приводя в порядок воспоминания.
— Все концентрационные лагеря были ужасны, — сказала она. — Ты не поверишь, как там было жутко. Большинство из них были лагерями смерти, они назывались «Ruckkehr unerwunscht». Это переводится как «Возвращение нежелательно». Лагеря смерти, понимаешь. Бухенвальд был не таким, но его лозунг был «Vernichtung durch arbeit». Истребление работой.
Она снова замолчала. Потом сказала:
— Изначально он был создан для политических заключенных. Группы людей отвозили на близлежащие фабрики или каменоломни в Веймаре и Эрфурте, их заставляли работать там, иногда по двенадцать часов в день.
— Тебе тоже пришлось это делать?
— Да, какое-то время. Я надеялась, что смогу сбежать благодаря постоянным поездкам, но охрана всегда была с нами, и это было невозможно. Дважды в день проводились проверки по спискам, иногда три раза в день, и везде были патрули СС. Любого, пойманного при попытке к бегству, застреливали на месте. — Она вновь сделала паузу, а потом проговорила: — Для меня, для всех нас Бухенвальд был преддверием ада.
Когда первый шок и изнеможение от изнурительного пути немного прошли, дни в Бухенвальде начали расплываться в тошнотворном мрачном тумане, которому, казалось, не было конца. Алиса считала это самым ужасным в своей жизни, потому что, как только вас запирают, вы начинаете терять счет дням и вас перестает волновать, какой сейчас день или месяц. Но она в самом начале поклялась вести точный подсчет дней и нацарапала корявую схему на краю своей деревянной койки, так что могла вычеркивать каждый день и знать, сколько времени прошло.
Некоторые женщины, с которыми она жила в бараке — двадцать четвертый барак, — верили, что они умерли и попали в ад. Это действительно был ад для проповедников, раввинов и священников, говорили женщины с полными страха глазами. Это место, где ты платишь за свои грехи, и кто знает, сколько времени на это может уйти? Алиса думала, что это наивное мнение, но раз или два она ловила себя на мысли, была ли в их работе какая-то кара. А что если это расплата, думала она, расплата за те замечательные десять лет? За то, что у нее были Конрад и Дебора, за все эти расточительства, веселье и восхищение.
Если представить, что я, подобно Фаусту, продала свою душу дьяволу в те ночи в старом квартала Вены или в любую другую ночь с тех пор? И что если дьявол следил за мной все это время, ждал своего шанса заставить меня платить по счетам?.. Ага, вот Алиса Уилсон, мог он сказать. Я думаю, пришло время уплатить тот должок. Довольно много потакания самой себе, я вижу. Много денег потрачено на украшение самой себя, множество внебрачных связей, о, и незаконнорожденный ребенок: о да, она прекрасно жила все это время. Очень расточительные десять лет. Определенно пришло время этой заносчивой маленькой грешнице платить по моим счетам.
В двадцать четвертом бараке было сорок пять женщин. Все они жили, ели и спали в маленькой комнатке с одной уборной и одним умывальником и с непрочными деревянными койками для сна. Как поняла Алиса, большинство из них были невиновны ни в каких преступлениях, кроме того, что были еврейками, хотя там была пара женщин, которых бы Алиса не хотела встретить на пустынной темной аллее. Лучше не забывать, что Бухенвальд, чем бы еще он ни мог быть, изначально был создан для политических заключенных. Так что лучше всегда скрывать баронессу и в данный момент быть просто Алисой Уилсон. В любом случае очень немногие узнали бы стройную холеную Лукрецию фон Вольф в растрепанном существе, живущем в двадцать четвертом бараке и каждый день работавшем на военной фабрике в Веймаре.
Они отправлялись в Веймар каждый день в четыре утра, вызываемые по списку после завтрака, состоявшего из кусочка хлеба и кофе в металлической кружке. Алиса ненавидела сухой хлеб и водянистый кофе без молока, но еще больше она ненавидела фабрику, где они сидели на деревянных лавках и шили грубую форму для немецкой армии.
Но, естественно, будет способ сбежать, и она, естественно, найдет его и выберется — или как Лукреция, или, что более вероятно, как невзрачная заурядная Алиса Уилсон, которая привыкла к тяжелой работе и подчинению и к скромной, незапоминающейся внешности. Да, если она выберется отсюда, она должна быть Алисой.
Когда пленные шли в Веймар, они маршировали, а охрана шла вокруг их маленькой группы. Временами, чтобы разбить монотонность, Алиса думала, как Конрад мог бы написать музыку, подходящую к их ритму. Это была бы тонкая металлическая музыка. Стаккато. Стук-стук, топ-топ... Смерть-от-работы... Смерть-от-работы...
Конрад. Его так же заставляли работать? Ему разрешали играть его музыку? Если они запрещали ему играть, даже на самом крошечном инструменте, он никогда не выживет, потому что музыка была его жизнью, его дыханием, его пищей, и без нее он погрузится в самое черное из черных отчаяний.
Он как-то сказал ей, что он — язычник.
— Я поклоняюсь жизни, смеху и хорошему вину. И любви, — добавил он, озорно поглядывая на нее. — Конечно же, я поклоняюсь любви. «Кто обращен с молитвой к Мекке, а я к твоей постели, Ясмин...» Ты моя Ясмин, Алиса.
— Вздор, — ответила тогда Алиса, не поддавшись обаянию слов Конрада, когда вспомнила его последнюю интрижку с рыжеволосой флорентийской актрисой, — абсолютный вздор. Если ты чему-то и поклоняешься, то только музыке.
