Я ехал по тому же маршруту, что и ее автобус, по главной дороге на юг, уводящей из этого региона, и миновал указатель, обозначающий границу провинции. Неподалеку виднелось нагромождение валунов высотой метров тридцать, на вершине которого росли деревья. На опушке этого крошечного леса, совсем рядом с обрывом, я вдруг увидел огромного величественного лося. Резко нажав на тормоза, я остановил машину. Склоны утеса почти со всех сторон были отвесными, но я все-таки отыскал тропинку, по которой смог вскарабкаться на самый верх. А там неподвижно стоял лось. Даже звуки моего неуклюжего восхождения не заставили его переменить позу. Я погладил его по спине, по шее и рогам. Скульптура была отлита из стали, ноги прикручены к камням заржавевшими болтами, а голова гордо вздымалась на мощной шее. Хозяйским взглядом властелина он окидывал окрестные земли.
Я ехал всю ночь, лишь изредка останавливаясь, чтобы умыться снегом, опасаясь заснуть за рулем. На ферму я прикатил, когда только начало светать. Звонить в Лондон было еще очень рано, вдобавок я сомневался, что после бессонной ночи смогу связно и внятно пересказать отцу свои приключения, а потому решил сначала немного вздремнуть. Проснувшись, я обнаружил, что беззаботно проспал целый день. Выпал свежий снег, и мои следы замело. Чувствуя себя так, словно очнулся после зимней спячки, я развел огонь в печи и подогрел кашу, сдобренную щепоткой молотой гвоздики.
За телефон я взялся в одиннадцать, по какой-то причине выждав, пока стрелки не покажут точное время. Отец выслушал мой рассказ в молчании. Не знаю, может, он плакал. Во всяком случае, он не издал ни звука. Мне вдруг пришло в голову, что я и сам не проронил ни слезинки и вообще не выразил никаких чувств, разве только то, что я облил бензином мастерскую из бревен белой березы, можно счесть самовыражением.
Марк во время разговора заставил меня повторить, что горящую спичку бросил именно дед, — я буквально слышал, как он уже выстраивает доводы в мою защиту в суде. Выслушав мой рассказ во всех подробностях, он поинтересовался:
— Как ты себя чувствуешь?
Меня одолевало гнетущее осознание того, что все мои открытия выглядят какими-то неполными что ли. Пробел в том, что мне удалось узнать, походил на дыру в зубах, и я без конца трогал кончиком языка мягкую десну, не в силах привыкнуть к ней. Марку же, очевидно, показалось, что я говорю совсем не о том, о чем он меня спрашивал.
— Я еще не готов вернуться домой.
— Но ведь ты уже получил все ответы, которые искал.
— Нет.
Он вернул мне мою реплику, словно пытаясь понять, что я имею в виду:
— Нет?
— Я не верю, что события лета шестьдесят третьего года и нынешние связаны между собой лишь в воспаленном мозгу моей матери. Что-то случилось здесь, что-то вполне осязаемое и реальное. Я уверен в этом.
Рациональный склад ума Марка отказывался совершать столь отчаянный прыжок. Мои умозаключения казались ему необоснованными и даже противоречащими тому, что уже удалось обнаружить. Однако он, похоже, не желал разубеждать меня, полагаясь на мою уверенность в том, что события далекого лета и лета нынешнего образуют замкнутый круг. Одно служило ключом к пониманию другого.
Я ехал мимо туристических пляжей, направляясь к заброшенному участку побережья, на котором совершала регулярные пробежки мать. Забросив за спину небольшой рюкзачок, я отправился в путь по песчаным дюнам, продираясь сквозь заросли колючего кустарника. В попытке уберечься от пронизывающего ветра я поднял воротник вельветового пальто и обмотался шарфом, чтобы не надуло шею. Наконец слезящимися глазами я разглядел вдали торчащий обломок старого маяка.
Волны покрыли прибрежные скалы слоем черного льда. Временами путь становился настолько скользким, что приходилось ползти на четвереньках. Замерзший, весь в синяках и царапинах, я все-таки добрался до двери, на которую Миа когда-то вешала свой венок из цветов. Сейчас от венка не осталось из следа, и лишь ледяные брызги холодно поблескивали на досках в тех местах, куда докатилась налетевшая волна. Я толкнул дверь плечом, и они посыпались вниз, разбиваясь о камни под ногами.
Пол внутри был усыпан сигаретными окурками и банками из-под пива. Совсем как на острове Слезинки, подростки явно объявили эту территорию своей, подальше от глаз взрослых. Я уже побывал здесь раньше, в первую неделю своего пребывания в Швеции, но ничего не нашел. Но уже тогда мне бросились в глаза кое-какие странности. Пол был грязным, ведь маяк был заброшен давным-давно, но внутренние стены блестели свежей краской.
Я снял рюкзак, налил из термоса горячего сладкого кофе и обхватил стаканчик ладонями, чтобы согреться. Я собирался снять верхний слой краски и посмотреть, что скрывается под ней. В одном из хозяйственных магазинов, далеко отсюда, я обсудил с продавцом свою задумку. Я не располагал никаким источником энергии, поэтому пришлось остановиться на химических растворителях. Подкрепившись кофе, я наметил несколько участков стены, рассчитывая обнажить закрашенную роспись. Одно место в особенности привлекло мое внимание — это было пятно яркого цвета, оказавшееся при ближайшем рассмотрении букетом летних цветов. Я принялся осторожно смывать краску вокруг них, и постепенно на свет выступил рисунок Мии. Девушка была изображена в белом платье, как на празднике летнего солнцестояния, с венком на голове и рассыпанными цветами у ног. В спешке я повредил рисунок. Несмотря на полное отсутствие навыков реставратора, качество его позволяло с уверенностью предположить, что неизвестный художник был исключительно талантлив. И хотя я видел ее портрет на плакате с объявлением об исчезновении, только сейчас я получил настоящее представление о том, как выглядела Миа на самом деле. Она шла по лесу, гордая и сильная, с высоко поднятой головой и мечтательным выражением на лице.
Я вспомнил о том, что она якобы сбежала с фермы посреди ночи, и понял, что мать права: в одиночку она была не в силах провернуть подобную авантюру, кто-то наверняка помог ей. Кто-то подобрал ее на дороге — возлюбленный, скорее всего. И мне почему-то казалось, что это был именно тот, кто нарисовал ее на стене старого маяка. Я мысленно просматривал отчет матери, и мне вдруг пришло в голову, что им мог оказаться молодой человек, который отличился расистскими высказываниями на празднике летнего солнцестояния, — по ее описанию, юноша с длинными волосами и серьгой в ухе. Почему, кстати, он воспользовался столь неуместным сленгом? Да потому, что хотел сбить Хокана со следа. И Миа выбежала из палатки не потому, что оскорбилась, ведь она знала, что расизм молодого человека был всего лишь отвлекающим маневром, а потому, что разозлилась на Хокана за вмешательство. А тот факт, что сей юноша нанялся на временную работу во время летнего наплыва туристов, позволял с уверенностью предположить, что он — студент.
У Марка был приятель, который работал в галерее современного искусства в восточном Лондоне. Договорившись с ним, я от его имени разослал письма по электронной почте всем университетам и колледжам искусств в Швеции, приложив к каждому несколько снимков, которые сделал в заброшенном маяке, пояснив, что галерея хотела бы устроить персональную встречу с автором работ. Ответы приходили на протяжении нескольких дней — в основном, отрицательные, пока наконец внимание мое не привлекло письмо учителя из Констфака, Колледжа искусств, ремесел и дизайна, крупнейшего художественного заведения подобного рода в Швеции, расположенного в южной части Стокгольма. Он был уверен, что картина на стене принадлежит кисти одного из его бывших учеников, совсем недавно закончившего колледж. Будь преподаватель настроен более скептически, он наверняка задал бы себе вопрос, каким же это образом частная галерея в Лондоне узнала о картинах на стенах заброшенного маяка в Швеции, но я недаром надеялся, что лесть и восторг, на которые я не скупился в своих письмах, возобладают над здравым смыслом. Так оно и получилось. В Стокгольме была назначена встреча. Художника звали Андерс.
Я приехал в столицу накануне вечером, остановился в самом дешевом номере роскошного отеля на набережной и бóльшую часть ночи провел, репетируя свою роль и штудируя биографии никому не известных новых художников. На следующее утро я уселся в фойе, лицом к входным дверям. Андерс пришел раньше времени и оказался высоким и худощавым молодым человеком в зауженных черных джинсах и черной же рубашке. В левом ухе у него красовалась серьга-гвоздик, а под мышкой он держал папку со своими работами. Мы немного поболтали о его творчестве. Я искренне восхищался талантом Андерса, а о себе наврал с три короба, удивляясь тому, в какого искусного лжеца превратился за последние годы. Но кое-что изменилось. Ложь вдруг стала мне ненавистна, и лишь боязнь потерпеть сокрушительное фиаско удерживала меня от того, чтобы признаться во всем. Не исключено, что Миа вовсе не хочет, чтобы ее нашли. Если я рискну и скажу правду, Андерс может просто встать и уйти.
